Я видел, как живет Италия - [88]

В час Морфея пошли сплошные разочарования. Окно приходится закрыть из опасения, что как бы москиты не ринулись на лампы. Но закрыв окна, мы обнаруживаем, что на весь наш номер есть только одна лампочка, запрятанная в глубине огромной хрустальной люстры. Соизволив зажечься, она излучает анемичный мертвенно-бледный голубоватый свет, который проникает далеко не во все углы огромной спальни. В частности, там, где стоят наши кровати, совершеннейшая темень, а нам хотелось немного почитать перед сном. Ни великолепный канделябр над изголовьем жены, ни второй — над моим, не функционируют. Ощупью, натыкаясь на мебель, мы разыскиваем штепсель. Получив всего два удара током, я убеждаюсь, что здесь все в порядке. Но сунувшись под кровати, обнаруживаю, что наши роскошные кровати — фикция. На простые козлы положены доски, а на них сердобольная рука администрации водрузила тюфяки, откровенно говоря, далеко не пышные.

Вне себя от бешенства, я зову горничную. В ответ звонит внутренний телефон (все удобства!). Я рычу в микрофон:

— В чем дело?

— Вы звонили, синьор? Чем могу служить? Обязан вас предупредить, что персонал ложится спать в десять часов. До восьми утра номера не обслуживаются.

Если бы в ту минуту в моих сосудах оказалось крови на каких-нибудь пятьдесят кубиков больше, меня наверняка хватил бы апоплексический удар. Я кричу:

— А свет? За свои 7 тысяч лир имеет человек право на свет?

— Какая-нибудь лампа не горит, синьор?

— Не одна, а тридцать три!

Минута размышления, и снова вежливый голос продолжает:

— Электромонтеры уже ушли домой, синьор. Но у меня, кажется, осталась свеча. Не будете ли вы столь добры спуститься за ней, мне не на кого оставить бюро…

— А я голый! — отвечаю срывающимся голосом и бросаю трубку, потому что из ванной доносится вой Лиллы, переживающей один удар за другим:

а) она приняла ванну и спустила воду, намереваясь смыть мыло с помощью ручного душа;

б) оказалось, что шланг ручного душа весь в дырках, из которых во все стороны хлещет вода; досталось и мне, когда я вошел; вода не попадала только на мою намыленную жену;

в) кран над ванной считает, что его рабочий день закончился;

г) кран, подающий воду в душ, не желает закрываться.

С большим трудом я веду Лиллу с глазами, полными мыла, ко второму душу. Увы! Пока я открывал его, струя воды пришлась мне на голову, но больше из него не удается извлечь ни единой капли.

Я переношу свои манипуляции на умывальник, но управлять его кранами так же сложно, как водить трактор. Наконец четвертый кран справа выдал маленькую струйку воды. Но именно в этот момент раздался стук в дверь. Сердобольная администрация прислала нам ночного сторожа, вооруженного лестницей. Этот остряк для начала осведомляется, не умею ли я менять пробки:

— Конечно же, это пробки. Когда у меня в доме гаснет свет, это всегда из-за пробок.

Затем он просит меня показать, где помещается распределительный щит. Почем я знаю! Захлопнув дверь перед его носом и лестницей (по моей милости Франция наверняка нажила себе еще одного врага), мчусь обратно в ванную, где Лилла уже стучит зубами[192].

Наш последний резерв воды иссяк. Но в этих дворцах с их современными удобствами всегда можно найти выход из положения. В данном случае помогли многочисленные размокшие полотенца. Нам осталось только погасить последнюю лампочку, чтобы спастись от налета москитов, и сушиться под вечерним бризом. А потом? На войне как на войне. Мы засыпаем, не прочтя ни строчки.

Назавтра по настоянию Лиллы, которая всегда за справедливость, я, расплачиваясь по счету, заявляю рекламацию по всей форме. Оказывается, я имею право не на скидку, а на то, чтобы выслушать сетования дирекции, которая горько жалуется на строителей, стекольщиков, электриков и водопроводчиков.

— А каменщики, мсье! Ах! Не дай вам бог иметь дело с каменщиками! Ничего удивительного — все хорошие мастера уехали во Францию.

Мы убежали, не спросив сдачи. Да здравствуют отели-люкс! В машине Лилла наклоняется ко мне и целует:

— Благодарю за праздник в честь годовщины нашей свадьбы.

Это резюме. У Лиллы никогда не узнаешь, иронизирует она или нет.

И наконец Неаполь. Я люблю этот город особой, горячей любовью. Как здесь говорят Ci ho passione — я питаю к нему страсть. Люблю певцов, которые поют вам свои затасканные серенады такими голосами, от которых может свернуться майонез, даже если он приготовлен на оливковом масле.

Люблю неаполитанскую манеру отпускать комплименты. (Когда С. приводит нас обедать в клуб журналистов, он наставляет метрдотеля: — Не заставляй меня краснеть, это французы.)

Люблю их юмор. (Заказывая для нас по телефону комнату в пансионе, С. взрывается: — То есть как две кровати? Одну двуспальную семейную кровать. Это вам не англосаксы, а латиняне!)

Люблю кишащий людьми так называемый испанский квартал, его прямые улочки и внутренние комнаты, открытые взору прохожего, который видит старушку, похрапывающую в постели после обеда. Люблю шумный народ неаполитанских трущоб, проводящий на улице двадцать четыре часа в сутки.

Люблю пышную матрону, выставившую на улицу свой стол для глажения, и белье, как флаги, развешенное между балконами, и сапожника, рассказывающего о своих любовных похождениях скептически слушающим его guaglioni