Я видел, как живет Италия - [14]

— Я квалифицированный рабочий. Не из тех, кто подчас не имеет даже чистой рубахи. Я buono[40], я умею работать. И тем не менее мне пришлось убраться с завода, где у меня была хорошая работа.

Его жена приносит суп. Он ждет, пока она поставит дымящиеся тарелки, и страстно обнимает ее.

— Без такой выносливой и верующей женщины, сударь, мне бы оставалось только броситься в воду. Это благодаря ей у нас есть дети и есть чем их кормить. Попробуйте, мадам, попробуйте и скажите, умеет ли моя женушка готовить.

Лилла пробует. Я вижу по ее глазам, что она уже сомневается в его приверженности к коммунизму.

— Чудесный суп, — отвечает она. — А за кого вы голосуете в воскресенье?

Такой вопрос в Италии не звучит нескромно. На эту тему говорят открыто. Отвечает хозяйка.

— А за кого нам, бедным, голосовать! Нельзя же голосовать за кого-нибудь еще, кроме христианских демократов.

Я спрашиваю хозяина:

— Почему вам пришлось уйти с завода?

Он снова приходит в негодование:

— Почему? Потому, что он закрылся! Потому, что американцы ввозят те же товары, но продают их дешевле и дают по плану Маршалла деньги, чтобы мы эти товары покупали. А наши промышленники не обновили ни оборудование, ни методы производства. Эти maledetti[41] больше всего заботятся о том, как бы потуже набить себе карманы.

Огромный детина за соседним столиком кладет ложку и вилку и фальцетом подтверждает справедливость этих слов:

— Нам нужна единая социалистическая партия. У нас их две. Одна хромает на левую ногу, у другой ампутирована правая.

Сказав это, он снова принимается за еду.

— Вы в воскресенье тоже голосуете за христианских демократов?

Он останавливает вилку в воздухе и начинает объяснять:

— Это единственный способ добиться мира в доме. До тех пор пока наши жены не перестанут ходить в церковь, мы…

Его жена — на ней шляпка, чтобы все видели, что она не какая-нибудь, — обрывает его:

— Ешь!

Он улыбается и замолкает. Хозяйка отвечает за него:

— Будь проклята Америка, которая нас бомбила во время войны, и будь проклят тот, кто ее открыл.

Они уже забыли, что Муссолини объявил войну США. Что касается того, кто открыл Америку…

— Но ведь Христофор Колумб был итальянцем? Разве нет?

Женщина широко открывает глаза. А муж ее презрительно роняет:

— Genovese! (Генуэзец!)

Ну, конечно же, это не совсем одно и то же — итальянец и генуэзец. Спор прекращается, так как по телевидению кончили передавать хронику, которая никого не интересовала, и начинается вечерняя программа. Все клиенты с тарелками в руках подсаживаются поближе к маленькому экрану. Мы с Лиллой остаемся одни в своем углу.

Возвращаясь домой, мы насчитали по дороге шесть бистро, тратторий, кафе и различных погребков. Во всех были телевизоры.

Просматривая газету, Лилла разрабатывает нашу программу на завтра. На piazza del Duomo открыта выставка, и, если верить «Голубому путеводителю», замок Сфорца тоже заслуживает посещения. Я категорически ее останавливаю. Никаких выставок, никаких музеев. Только люди. И точка. Лилла растеряна, она знает только два полюса притяжения: во-первых, памятники, во-вторых, рынки и обувные магазины.

— Но, овощи, мясо… — настаивает она.

— Единственное, на что я готов пойти ради того, чтобы ты смогла удовлетворить свое любопытство, это расстаться с тобой на завтра. Мы встретимся вечером в «Galleria»[42].

Вот почему на следующий день я отправился в одиночное странствие.

Я начал с площади Миссори. Насколько мне известно, Миссори — единственный генерал, увековеченный верхом на изможденной лошади.

Один коммерсант, к которому я пришел без предупреждения, любезно согласился дать мне интервью. Как и все встречавшиеся мне до сих пор итальянцы, он очень расстроен: большинство голосов получат христианские демократы; ну и бог с ними — это «неизбежное зло». Иначе — прощай, свобода!

— Иначе мы назавтра же оказались бы коммунистами. Несчастье Италии, сударь, в том, что нет настоящей социалистической партии. (Знакомая песня; я уже слышал ее вчера вечером и еще раньше — во Франции.) Если бы была такая партия, она получила бы 80 процентов голосов.

Он вздыхает:

— Конечно, если церковь откажется от участия в избирательной кампании…

— Почему? Я считал, что итальянцы люди независимые и свободомыслящие…

— Это конечно так… Но не забывайте про жен! Они давят на мужей, и мужьям приходится время от времени ходить к обедне и голосовать на выборах come Dio comanda[43]. Но не заставляйте меня говорить об этом, а то я поссорюсь дома с женой.

Он весь раскраснелся. Я меняю тему разговора.

— Мне говорили, что дела идут хорошо.

Он сразу мрачнеет.

— Слишком хорошо. Мы несемся навстречу гибели. Кругом царят купля и продажа. Но от жадности итальянцы предпочитают покупать в кредит. Так что все это искусственно, одна видимость процветания. Нужно знать миланца. Заметьте себе, что он, конечно же, во сто крат лучше генуэзца или флорентийца (о южанах и говорить нечего). Но миланец ужасно любит жить не по средствам. Он блефует. Чтобы покрасоваться перед соседями, он заложит в ломбарде драгоценности жены, купленные в рассрочку, и отправится отдыхать за город. Депрессия в США ничто в сравнении с тем, что надвигается на нас. Новые дома растут как грибы, но старых квартир для продажи и сдачи внаем больше, чем новых. Да, мы пляшем, мы действительно пляшем. Но лишь для того, чтобы не чувствовать, как жмут новые ботинки!