Я, Дрейфус - [74]

Охранник забрал мой поднос.

— Теперь уже недолго осталось, — сказал он.

Не знаю, имел ли он в виду апелляцию или обеденный перерыв. Но тон у него был дружелюбный, и это много для меня значило. Я был на пути к прощению, и я уже не считал этот путь опасным.

Первым после перерыва давал показания мистер Кассиди из скобяной лавки на Тотнем-Корт-роуд. Он признал, что был членом «Железного круга», сообщил, что его завербовал мистер Эклз. Имя это, хоть и взрывоопасное, он произнес без запинки. Более того, он все время повторял, что мистер Эклз был его близким другом.

— Покупал ли он что-нибудь в вашем магазине? — спросила Ребекка.

— Да, время от времени покупал какие-то вещи.

— Например, ножи? — спросила Ребекка.

— Возможно, — уклончиво ответил мистер Кассиди.

Ребекка пока что не стала на этом задерживаться. А затем:

— В ваших показаниях на суде вы под присягой заявили, что апеллянт купил у вас в магазине нож за несколько дней до исчезновения Джорджа Тилбери. Вы готовы это подтвердить?

— Разумеется, нет, — чуть не рассмеялся мистер Кассиди. — Так говорилось в сценарии. Такая у меня была роль. Коулман со мной репетировал. Он со всеми нами репетировал.

И опять Ребекка лишь сокрушенно пожала плечами. Они все облегчали ей работу, она вообще могла бы на заседании не присутствовать.

— Покупал ли мистер Эклз нож в вашем магазине? Вы под присягой, мистер Кассиди, — напомнила ему Ребекка.

— Нет, — сказал мистер Кассиди. — Отвечаю под присягой. — И тут он решил подразнить публику: — Он его не покупал. Я с друзей денег не беру. Я отдал ему нож даром.

— Вы знали, зачем он ему?

— Нет. Нож можно использовать как угодно.

— Вопросов больше нет, — сказала Ребекка.

Давать показания вызвали помощника мистера Кассиди. Это был тощий прыщавый юнец. Не глядя, можно было сказать, что ногти у него изгрызены до мяса. На вопрос, член ли он «Железного круга», он ответил, что у него пока что испытательный срок, но он надеется скоро стать полноправным членом.

— Видели вы апеллянта в тот день в магазине или нет?

— Я только говорил то, что мне велел сказать мистер Кассиди. Он объяснил, что это часть моего испытания.

— Но вы видели апеллянта или нет? — настаивала Ребекка.

— Нет, — ответил юнец. — Я только сказал то, что велели.

— Вопросов больше нет, — сказала Ребекка.

— Да здравствует «Железный круг»! — промямлил парень: наверняка по приказу, не иначе как ему пообещали сделать его полноправным членом. Есть ли у него мать, подумал я, и если есть, гордится она своим сыном или стыдится за него? В любом случае ей придется навещать его в тюрьме, где кто-нибудь объяснит ему, что влечет за собой лжесвидетельство.

Когда с торговцами скобяными товарами разобрались, судьи объявили заседание закрытым. Я был рад новой отсрочке. Я соскучился по дому. По своей камере. Ребекка снова заговорила о том, что можно подать прошение и меня выпустят под залог, и я снова отказался. Как же там будет без меня моя койка? И мое зарешеченное окно. Они ждали меня. Я не мог их подвести.

По дороге к фургону я, несмотря на эйфорию, подумал, уж не свихнулся ли я.

35

Я понимал, что апелляцию могут удовлетворить на следующий день, и возможно, это будет последняя ночь, которую я проведу в своей камере. Мне не хотелось упустить ни минуты. Я решил, что спать не буду, полежу на койке, может быть, немного почитаю, а в перерывах буду вбирать в себя все, что есть в моем маленьком доме. Не то чтобы я хотел запомнить все как можно лучше. Я вряд ли это когда-нибудь забуду. Скорее, я хотел все это осмыслить — каждый уголок места, где я провел в заключении месяцы и годы, проклясть его за все невзгоды и возблагодарить за то, что было мне приютом, что удерживало здесь мое перо. Так что я лежал без сна, переводя взгляд со страницы на стены, окно, на пол, по которому я столько в отчаянии расхаживал. Лучи рассвета мягко струились сквозь решетку, и, чтобы приветствовать его, я запел бабушкину песню.

Принесли завтрак с дополнительным куском хлеба. Я быстро оделся. Мне все еще нужно было немного времени, чтобы оглядеть камеру. Через час за мной придут. Вскоре зашел начальник тюрьмы. Он принес утреннюю газету и, отдавая ее мне, сказал:

— По-моему, это значит, что все закончилось. — Он протянул мне руку. — Наверное, это прощание, — сказал он, и его лицо расплылось в улыбке.

— Вы были ко мне очень добры, — сказал я, — примите мою благодарность.

Довольно официальное прощание. Так и должно было быть. Ведь он — официальное лицо. И останется таковым, когда я уйду.

Я мог и не разворачивать газету. Новости о процессе были на первой полосе, половину ее занимали два портрета — Эклза и мой. Такое соседство меня покоробило. Сначала я посмотрел на свой снимок. Та же фотография, где под ретушью мой виноватый вид становится невинным. Выглядел я так обаятельно — чуть ли ни кинозвезда. Рядом был Эклз, и, когда я взглянул на него, мне показалось, что он мне подмигнул. Точно так же, как в тот раз, которого я не забуду никогда.

Заголовок гласил: «ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ САМОУБИЙЦЫ». А ниже было написано: «Предсмертная записка была обнаружена рядом с телом Ричарда Эклза, найденного мертвым во вторник в одном из отелей Марселя. В ней он признается в убийстве Джорджа Тилбери и заявляет, что Дрейфус невиновен. Ожидается, что рассмотрение апелляции по делу Дрейфуса завершится сегодня».