While Your Lips Are Still Red - [6]

Белла пугается. Пугается и, похоже, начинает плакать. Но не молчит. Ответно обнимает мужа так же крепко, гладит по начавшей дрожать спине.

— Я тебя люблю…

— Ты была у доктора? Что сказал доктор?!

— Нет, я еще не… — она прикусывает губу, виновато потупив глаза.

— Ну конечно, конечно нет, — Эдвард пытается успокоить себя, лихорадочно перебирая в голове все появляющиеся там мысли, — мы сходим к доктору, и он скажет, что это ошибка. Это просто испорченные тесты. Ты не беременна.

Говорит это так громко, так уверенно, что у Беллы в груди все стынет. И сердце, и без того подшитое-перешитое со всех сторон, кажется, что трескается. Острыми-острыми льдинкам колет.

— Я беременна, — повторяет она. Как вердикт, как приговор — Эдвард проводит лишь такую параллель. Не в силах отыскать другой, не глядя на всю свою сдержанность и оптимизм. Сегодня они канули в лету. Сегодня, после «новости» жены, уже все потеряло значение.

Только бы она ошибалась. Только бы она была не права, господи!

— Гинеколог. Нужен гинеколог, — не отпуская девушку с рук, Каллен достает из джинсов мобильник, ища номер отца в телефоне, — Карлайл нам поможет…

* * *

Они сидят на кровати, друг напротив друга. Эдвард слева, Белла справа. На плечах Беллы плед, ее руки сегодня белее прежнего от света луны из окна. У Каллена на лице морщины. Много, много морщин. Ситуация, которая не обречена на повторение, все же повторяется. Река, чей бурный поток давно скрылся за горизонтом, точит камни сызнова и прокладывает себе обратную дорогу.

У Беллы пока плоский живот, Эдвард видит. Плоский, но уже, к огромнейшему сожалению и разочарованию, не пустой. Маленький монстр — его монстр, им порожденный, — поселившийся в нем, неминуемо приведет лишь к одному развитию событий. Третьего здесь не дано.

— Я не буду делать аборт, — шепчет Белла, начиная-таки разговор, завести который у мужа не хватает сил, — это мой ребенок.

Аргументов нет. Вернее, они есть, но страшная апатия, в которую после долгой выдержки во время разговоров с отцом превратилась ярость — на себя, — не дает. Затыкает рот.

Все, что может сделать Эдвард, — подернуть плечами.

— Тогда ты умрешь.

Как легко говорит, о господи. И как быстро. А ведь эта фраза — его приговор. Неотвратимый. Никогда не думал, что в трезвом уме и здравой памяти способен произнести столь чудовищное выражение. И хуже всего то, что оно правдиво.

— У меня есть сорок процентов, — наскоро пробежавшись пальцами по правой щеке, где уже прокатилась тоненькая слезинка, Белла, как храбрый маленький портняжка, вздергивает голову вверх, — твой отец так сказал.

— А шестьдесят, что не доживешь до родов, — сухо приводит продолжение этой дискуссии, в которой сам участвовал, Эдвард.

— Сорока мне достаточно.

— А мне — нет.

Белла вытирает щеку еще раз. Только теперь левую, только теперь явнее. Аккуратно приподнимается, выправив одеяло, что зацепилось за металлическую спинку у изножья, а потом подбирается к мужу. Подползает, ободряющим взглядом смотря в потухающие от безысходности и собственной беспомощности глаза.

— Я продержусь столько, сколько смогу, — клятвенно обещает она. Не дожидаясь позволения, гладит Эдварда по руке. Сначала по запястью, потом по предплечью, а за ним — уже по самому плечу. Такие нежные, такие маленькие пальчики… она как ребенок. Она внешне, она внутренне как ребенок. Ее порок сделал ее беспомощной, оторвал от мира и лишил — была уверена! — нормальной жизни. У него появился шанс доказать, что это не так. Что и любимой, и желанной, и достойной она может быть. Что способна заботиться и помогать сама, а не только принимать помощь и заботу, чего всегда смущалась. И шанс у них был. Шанс на свое «долго и счастливо», длящееся больше, чем отпущенные четыре-пять лет. Только бы деньги. Только бы операция — и лет десять. Счастливых десять лет как минимум. И доктор был, и оборудование, и желание… он бы выходил ее. Он бы заново подарил ей сердце. А тут такое… такой… плод.

— Медицина тебя не воскресит, — почувствовав, что заживо сгорает в этих мыслях, Эдвард прикрывает глаза. — Белла, если сердце откажет, мы ничего не сможем сделать. Ты же слышала Карлайла.

— Он говорил о госпитализации, — девушка не отпускает вертящихся в голове идей, цепляясь за каждую, как за последнее, что осталось, — на восьмой неделе, потом на двадцать второй. Обследование, анализы, процедуры…

— Ты не доживешь до двадцать второй! Вот эта вероятность в шестьдесят процентов! — Каллен срывается. Срывается, но не на крик пока, а на громкий голос. Но такой отчаянный, что производит достаточное впечатление. Ни жеста, ни лица не нужно. Эмоции скажут все.

Проглотив свой первый зарождающийся всхлип, Изабелла прикрывает рот рукой. Низко опускает голову, позволяет волосам завесить лицо плотной шторкой. Прячется за ней и набирается храбрости. Ей жизненно нужна эта храбрость, чтобы сказать:

— Я не убью его.

Каллен ощущает явственное желание удариться головой об стену. А затем снова. А затем — еще раз.

Ее глупость, ее детский максимализм тому причина. Неуверенная в себе, робкая и любимая, сейчас не в меру упрямая и своевольная. Здесь не смелость, здесь риск. Здесь риск, который впервые всласть. Который как наркотик.