Взлет против ветра - [40]

— Да будет по-вашему, дорогой Антон Федосеевич. — И сдержанным жестом показал ему место напротив. Синие глаза были непроницаемыми, волнение прорывалось лишь в жестах.

— Это все-таки очень хорошо, что именно вас назначили на мое место, — вполне спокойным голосом заговорил Столетов. — Чертовски хорошо! Хотите, разумеется, спросить, переживаю ли я свой уход с поста. Как вам сказать? Грустно, конечно. У нас в десятках статей, стихотворений и рассказов воспето чувство человека, совершающего первый самостоятельный полет. Не так ли? А вот кто позаботился о том, чтобы изобразить всю гамму переживаний пилота, уже, что называется, отлетавшегося и выполняющего полет последний? Никто, мой друг. — Он вздохнул и, горько улыбнувшись, поднял еще выше голову. Синие глаза спокойно, с оттенком легкой грусти рассматривали Баталова. — Вот видите, все обусловлено диалектикой. Бытие — это процесс непрерывного обновления, и я уже окончил свой последний полет. Пора выйти из кабины и передать ручку управления другому — вам, дорогой Антон Федосеевич. Что же касается меня, то уже пробил час. — Он развел белыми, холеными руками и затем спокойно положил их на зеленое сукно письменного стола. — Скажу откровенно, трудно быть командующим, если в поездке на учения за тобой должны везти отварного судака или вегетарианский салат по той простой причине, что тебе уже нельзя есть много мяса и ты должен ежемесячно сдавать анализы на диабет. — Он вдруг захлебнулся тихим нервическим смешком, а Баталов, воспользовавшись паузой, негромко сказал:

— Министр обороны с большим одобрением отозвался о задуманной вами книге.

В глазах у Столетова вспыхнул радостный огонек.

— О! Как это приятно слышать! Уходя на научную работу, я рассчитываю, что мне удастся сказать свое слово о войне. Однако я еще не знаю, согласится ли министр с моей концепцией в освещении ее первого периода.

— О сорок первом годе уже много написано, — заметил Баталов.

Столетов откинулся на спинку кресла и пригладил седой ежик волос. Чуть-чуть заалели щеки.

— Много написано! — подхватил он. — Но как! История — это суровая мудрая дама. Богиня, если хотите вы знать, а не ветреная красавица, с которой можно обращаться фривольным образом. Как вам известно, ваш покорный слуга на генеральской должности встретил войну еще двадцать второго июня сорок первого года и закончил ее девятого мая сорок пятого. Вся информация, связанная с вторжением Гитлера на нашу территорию, поступавшая в штаб Белорусского Особого военного округа, проходила через мои руки. Рассвет двадцать второго июня захватил меня в Бресте, самая страшная бомбежка — в Минске, а начало октябрьского наступления немцев на Москву я уже из кабины бомбардировщика видел. Потом в штабе фронта прослужил в самое ответственное время, когда наступление на Москву достигло кульминационной точки, а затем враг был нокаутирован. Словом, первый период войны и через душу и через сознание прошел. И как же потом обидно было слышать всевозможные небылицы об этом времени. Сначала с чьей-то легкой руки пошла гулять нелепейшая теория, будто это не немцы нас от Бреста до Москвы поперли, а мы сами бросили клич «заманивай!» и стали, мол, по-кутузовски отступать, чтобы противник в глубь нашей территории продвинулся, растянул свои коммуникации и дал нам возможность нанести стратегический удар. Вздор! Что же, выходит, будто мы сознательно отдали огромйую территорию, позволили разрушить Минск, Смоленск, Киев, дойти до Химок и Яхромы. Когда эта оправдательная версия утратила свою жизнеспособность, ей на смену явилась другая, еще больше искажающая историческую правду. Был пущен слух о том, что якобы июнь и июль сорок первого года были временем полнейшей военной неразберихи и паники, что мы не могли оказать фашистским наступающим войскам почти никакого сопротивления, что Генштаб потерял управление округами и армиями, а полки и дивизии только и делали, что в беспорядке отступали, а если кто и дрался мужественно, так это те, кто попадал в окружение, вообще же сорок первый год был годом паники и сплошного бегства. Некоторые братья-литераторы также немало поусердствовали в этом. Был у нас в штабе фронта капитан Андрей Добронравов. Увлекался литературой, сам писал. В сорок втором году выпустил сборник «Лирический дневник». Отличные были стихотворения: светлые, целомудренные. Фронтовики их переписывали и в конверты вкладывали, когда женам и невестам письма посылали. А после войны этот Добронравов пухлый роман о первом периоде войны выпустил под названием «Огненная межа», посвященный авиации. Знакомы, наверное?

— Ох, знаком, — вздохнул Баталов. — Даже на диспуте в одном полку побывал. Летунам моим ох как не понравился! Уж очень их автор неприглядными красками вывел. Что ни летчик — либо трус, либо бездарь. Против «мессершмиттов» устоять не могут. Бегут из боя пачками, а те их, словно куропаток, сшибают. Командующий авиацией фронта нелепо погибает, пытаясь навести порядок на переправе через Днепр. А ведь если вспомнить, Евгений Андреевич, то в первые дни войны у нас был только один командующий авиацией фронта.