Николай ИВАНОВСКИЙ
ДАЛЬШЕ СОЛНЦА НЕ УГОНЯТ
Повесть
Теплым июльским утром, когда зеки спешили на развод по звону рельсы, голая Любка раскачивающейся походкой шла к вахте, выставляя напоказ покатые бедра, скрестив руки на груди так, что большие коричневые соски стояли торчком. От них расползались синие татуировки-звездочки. Возле Любки, то забегая вперед и заглядывая ей в лицо, то отставая, испуганно шнырял старший надзиратель Кочка.
— Вот те на! Попалась все-таки! — крикнули из колонны.
Молодые парни из бригады скреперистов смотрели на Любку с пронзительным любопытством, пожилые откатчики отворачивались, и кто-то из них даже сплюнул себе в ноги: "Срамота-то какая!" — и все же провел оценивающим взглядом по женской груди и бедрам.
А когда Любка прошла мимо бригады урок, ей крикнули вслед:
— Что, шалашовка, фраерам подмахивать стала?
Она резко обернулась и с усмешкой, нараспев, грудным голосом протянула:
— Не бойся-я, не изо-о-трется-я-я!..
Взрыв хохота потряс колонну.
И Сенька Кудрявый (Любка узнала его по голосу), взмахнув в ее сторону кулаком, прошипел:
— Ну, погоди, сука!
Уже на крыльце вахты Любка вновь повернулась к колонне и, откинув рукой длинную прядь русых волос за плечи и притоптывая ногой в такт словам, чуть ли не пропела:
— Одна-а-а пого-о-о-дила, в роддо-о-м угоди-и-ила-а! ...
И снова хохот и свист оглушил колонну.
В бригаду бурильщиков, стоявших последними в колонне, пригнувшись и озираясь по сторонам, на ходу пытаясь одной рукой попасть в рукав шахтерской куртки, другой — придерживая концы не застегнутого ремня на брюках, бежал Степка Фитиль.
Длинный и тощий, с обмороженными щеками, на которых даже летом не проходили бурые пятна, Степка пришел этапом на рудник глубокой осенью из штрафной зоны, где пролежал пластом несколько месяцев в больничке.
У вахтенных ворот,— когда их пригнали, человек двадцать, изможденных и оборванных,— старший надзиратель Кочка спросил у начальника конвоя, заглядывая в Степкино "личное дело".
— А это что за дылда?
— Фитиль! Дунь — и упадет! В больнице "дуба" давал... а вишь, выжил! — оскалился рослый начальник конвоя.
— А ну, жми в пятый барак, до дохтура кантуйся! Да сиди там, а то по кочкам понесу! — сказал, мелко смеясь, Степке Кочка.
Степка торопливо шагнул к открытым воротам, но поношенные брезентовые ботинки на шинных подошвах разъехались в стороны, и он, пытаясь удержаться на ногах, взмахнул беспомощно длинными руками, не удержался и плюхнулся тощим задом в грязь. К нему подскочил Кочка, схватил двумя руками за воротник бушлата, помогая подняться, дернул на себя — воротник треснул,— и надзиратель оказался тоже в грязи на заднице.
Конвойные, запрокинув головы, ржали. Начальник конвоя, надув толстые щеки, аж присел, схватился за живот и так загоготал, что стоящие за его спиной зеки невольно прижались друг к другу.
Рассвирепевший Кочка вскочил, ткнул Степку сапогом в бок, ахнул, взглянув на свою новую шинель, схватился за подол и, сделав "свиное ухо", стал размахивать им перед Степкиным носом, визгливо приговаривая; "Ах, ты, гад пархатый! Новую шинель... получай за это!" — и несколько раз подряд провел грязным краем подола по Степкиному лицу.
Степка отворачивался, смахивал грязь с лица рукавом бушлата, но только больше размазывал ее, отплевывался и глупо улыбался, не понимая, в чем дело.
Теперь уже кто-то хихикнул среди зеков...
— А это еще кто? — прикрикнул начальник конвоя на зеков, поправив^на своей шинели ремень с кобурой. Зеки опустили головы.
Кое-как Степка все же встал и, пошатываясь, пошел за ворота.
— Стой! Приклада захотел! — пригрозил ему начальник конвоя, как бы сочувствуя надзирателю Кочке. Степка встал истуканом.
— Рябов! — выкрикнул следующего этапника Кочка, зло блеснув глазами в Степкину спину.
В пятом бараке у открытой буржуйки Степку разморило, и он заснул перед ней, сидя на полу, склонив голову в колени.
И снится Степке, как поднимается он по лестнице с вязанкой дров за спиной на шестой этаж, где в коммунальной квартире он по-прежнему живет со своей матерью в двенадцатиметровой комнате. Сбрасывает он вязанку к круглой печке, присаживается на корточки и обдирает бересту с нескольких березовых поленьев. Степка внимательно смотрит, как медленный огонек ползет по бересте, и, уловив слухом тихое потрескивание сухих дров, закрывает чугунную печную дверцу. Еще Степка приносит вязанку на кухню, сбрасывает у плиты, освобождая из-под дров вдвойне сложенную веревку, и уходит к себе в комнату, довольный тем, что коммунальная очередность соблюдена и теперь уже любой жилец может растопить плиту, готовить ужин.
Степка терпеливо ждет мать.
Она приходит с работы радостная, возбужденная: "Степушка, понимаешь, карточки-то отменили!" — говорит мать. И снятся Степке разноцветные квадратики-талончики, которые аккуратно ножницами отстригает у него в руках продавщица булочной на улице Некрасова.
Потом сидит Степка за столом, напротив матери, и уплетает рассыпчатую картошку, макая ее в подсолнечное масло с солью. В комнате пахнет жареным хлебом. Мать выбирает на сковородке более поджаристый ломтик, хрустит им, пьет чай. Зубы у матери белые, ровные, волосы чуть поседевшие, заколотые на Затылке большим узлом.
