Дальше солнца не угонят - [3]

Степка и приоделся: ходил в добротной телогрейке с пришитым меховым воротником от вольного пальто, в новых ватных брюках, в кирзовых сапогах. Все это он выменял за хлеб у вновь прибывших этапников с воли. Женщияы, подавая ему пустые ведра, теперь уже не шутили с ним так, как раньше, а по­глядывали на него с любопытством, загадочно улыбаясь. Машка Копейка прихорашивалась, вкрадчиво спрашивала о чем-нибудь незначительном, и только Любка вела себя с ним по-прежнему вызывающе, выискивая самые оскорбительные слова: "Что, отъелся на казенных харчах, придурком заде­лался?" — язвила она ему у проволоки. Степка хмуро отмалчивался, брал пустые.ведра и уходил к колонке. Потом Любка присмирела, иногда, подменив Машку Копейку, сама подавала ведра и, нарочито позевывая, прикрыв ва­режкой рот, будто бы не выспалась, спрашивала равнодушно:

— Куда в шахту-то пойдешь?

— Куда пошлют.

— Иди в бурильщики. Там урок нет, чтоб за них вкалывать...

Степка топтался на месте, выжидая, когда доходяги разберут ведра

и женщины деликатно отойдут в сторону, но, так и не сказав Любке ни слова, отворачивался и шел к колонке.

— Ты откуда сам-то? — брала Любка из Степкиных рук ведра, стараясь не расплескать воду.

— Я? Ленинградский.

— А-а-а,— тянула Любка, притворившись, будто не знала откуда Степка, хотя дня два назад слышала, как он то же самое говорил Машке Копейке.— Питерский, значит?

— Выходит.

— Выходит, выходит! — злилась Любка оттого, что разговор у них не получался, и тут же, меняя злое выражение лица на игривое, добавляла: — Я тоже питерская, но таких там не зекала!

Степка хотел что-то ласковое сказать Любке, но, безнадежно махнув рукой, пошел к скамейке недалеко от проволоки.

Степка решил написать Любке записку. Пусть, мол, прочтет, как он к ней относится, пусть знает, что Сенька Кудрявый хочет ее побить (хвастался в бараке за игрой в карты), потому что Любка обманывает его и вот уже с лета, как ни просит ее Сенька, не выходит в рабочую зону на рудник, а отирается у себя в лагере придурком, и что Нинку он уже бросил и, по Степкиному мне­нию, тоже души не чает в Любке.

Вечером в бараке Степка нашел огрызок карандаша, клочок чистой бумаги и, скрестив ноги, согнувшись в три погибели на нижних нарах под тусклым просветом лампочки, мучительно раздумывал, с чего же начать записку. Но кроме "Здравствуй, Люба!" ничего не придумал. Он смял в кулаке записку и подчинился собственному воображению: как бы он встретился с Любкой в Ленинграде, ему ведь всего-то осталось сидеть полтора года, а ей, говорят, и того меньше, как познакомил бы со своей матерью, а там будь что будет.

Утром Степка вскочил с нар, натянул на себя одежду и после завтрака уже первый стоял у проволоки, томительно ожидая появления женщин с ведрами. И когда с холма, на котором возвышалась женская столовка, цепочкой по скользкой ледяной тропинке они спускались к проволоке, Степка сразу заме­тил, что Любки среди них нет, потоптался на месте и пошел к скамейке, где уже сидели несколько доходяг, торопливо заглатывая дым от одной на всех цигарки с махрой. Ему предложили курнуть, но он отказался и тоже сел. Никогда Степке так не было грустно, как в то позднее зимнее утро.

Любка не появилась и на следующий день. 3а нее командовала женщинами Машка Копейка.

Лишь через неделю Степка набрался храбрости и спросил у Машки тихо, чтоб никто не слышал:

— Маш, а чего Люба не выходит?

Машка взорвалась:

— Дурак ты, Фитиль! Она тебя хочет, а ты с ней не калякаешь... Ноги протянула твоя Любка! Мигрень между ног!

Хотя рядом с ними никого уже не было, Степка болезненно морщился:

— Тише ты, тише!

— Тише, тише, в тишине только мыши ...— с досадой перебила Машка.

— А что с ней?

— А вот слабо вечером в нашу зону нырнуть? Тогда и узнаешь, что с ней! — закончила Машка, увидев подходивших к проволоке доходяг и спускающихся по тропинке к ним навстречу женщин с пустыми ведрами.

Степка ошалело смотрел на Машку, туго соображал: как это нырнуть? Да нарядчики враз огреют палкой! А Сенька Кудрявый? Да он же его убьет! Такой оборот дела и Машкии жаргон огорошили Степку, он так и не понял, заболела ли Любка или еще что случилось.

Сенька Кудрявый изменил Любке. Застукала его Машка Копейка.

Как-то весной в женскую зону прибыл этап, где среди пожилых и среднего возраста женщин было несколько девчонок лет семнадцати, остриженных наголо и издали очень похожих на мальчишек — они стояли у вахты без плат­ков. Среди них находилась и бойкая черноглазая Нинка.

Сразу никто из урок не обратил на Нинку внимания, но как только у нее отросли длинные черные волосы и она похорошела, Сенька Кудрявый не стал давать ей прохода: подкарауливал у главной штольни, в глиномеске, где чаще всего околачивался с другими урнами, угрожал ей ножом, так, для пристрастки, и все-таки своего добился — охмурил Нинку. Сенька был красив лицом, кудряв, смугл и статен.

В тот день Любкина бригада лопатами и лебедкой очищала забой от руды, ссыпая ее в бункера. Машка же забежала ( как она говорила Любке) , в со­седний забой "побрызгаться" и только подняла подол, как услышала Сенькии голос и другой — женский... Машка тут же притихла, накрыв подолом шах­терскую лампу.