Введение в философию права - [174]

А меня вот

Никак не убедишь отдать, тебя не зная, деньги.

Нет! Человек друг другу волк, тем больше незнакомый[420].

Bellum omnium contra omnes как описание природного человека принадлежит однако похоже действительно Гоббсу, это кн. XIV Левиафана. Оно так точно описывало дело, что его подхватили все, всем показалось что всё именно так, не только у людей, но и у животных – у Маркса в «Капитале» I 12 bellum omnium contra omnes условие существования всех видов в мире животных.

Жить так конечно нельзя.

Когда любое собрание людей освобождается от всякого закона и порядка, сейчас же наглядно выступает то bellum omnium contra omnes, которое прекрасно изобразил Гоббс[421].

Просто для того чтобы не погибнуть в этом природном поедании телами друг друга люди у Гоббса создают «искусственные тела», и самое главное из них государство. Моральное благоразумие требует держаться древнего «золотого правила», не поступай с другими так, как не хочешь чтобы поступали с тобой. Эгоизм тут, продолжая думать опять же только о самом себе, о том, как поступят с ним, начинает видеть в других таких же, равных. Возникает возможность договориться с другими. Тут Гоббс просто повторяет дальше положения аристотелевской «Политики». Свободные люди, именно потому что они свободны, оказываются способны и властвовать и подчиняться. Они вручают часть своих естественных прав власти, но не расстаются с такими основными естественными правами, как право на жизнь, на семью, на воспитание, на обучение (обучаются и животные). Участники договора через великий дар разумной речи становятся гражданами. Государство становится воспитателем цивилизации. Право сливается с моралью, различаясь только тем, что гражданские законы записаны, а нравственные надо чувствовать сердцем. У Гоббса, как у Аристотеля, начавшись по нужде, по необходимости выйти из естественного состояния, государство просыпается для разумного общения.

Эта сплошная зависимость от Аристотеля и шире, от античной политической мысли постоянна в Новой Европе. Но исследователи, замечая, что такие писатели как Томас Гоббс и Локк смотрят больше на философские образцы чем на реальную политику перед глазами, начинают вести за собой исторический процесс. Общественный договор, его идеал стал теорией, которой следовали американские отцы-основатели, создавая американскую конституцию. Выборы Конгресса и президента – это как бы пролонгация, каждые четыре года, еще на такой же срок договора, контракта между народом и властью.

У Джона Локка (1632–1704) общественный договор, в его либеральной политической мысли, государство уже не Левиафан, а более служебное образование, тоже продукт общественного договора. Люди, объединяясь, отдают ему часть своих прав без мистического ощущения его громадности, а для того, чтобы создать инструмент защиты главных прав – на жизнь, на свободу слова и веры, на собственность.

Другим оппонентом Гоббса, но тоже теоретиком общественного договора, был Жан-Жак Руссо (1712–1778). Нет, человек в первобытном природном состоянии не ведет «войну всех против всех». Не то естественное первобытное состояние заставило создать государство, а возникновение собственности.

Первый, кто огородил участок земли, придумал заявить «Это мое!» и нашел людей, достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества[422].

Но вернуться к первобытной блаженной невинности и невозможно, и не нужно, потому что те люди невинны только по наивности и незнанию. Надо пройти школу знания. Собственность, на которую переносится главный интерес общественного человека, становится опорой его ответственности.

Право собственности – это самое священное из прав граждан и даже более важное в некоторых отношениях чем свобода […] собственность – это истинное основание и истинная порука в обязательствах между людьми[423].

«Об общественном договоре, или Принципы политического права» (1762), библия Французской революции, вошедшая некоторыми формулировками в «Декларацию прав человека и гражданина» 1789 года. И у Руссо тоже договор, создающий достойное общество и государство, заключается в сущности не столько между гражданами ради упорядочения и обеспечения их интересов, хотя конечно между кем же еще как не ими, а между ними и смыслом, который выше их частной ограниченности. Люди отдают себя воспитанию, в котором будут следовать не религиозному или философскому учителю, а своей совести. Совесть – это независимый и беспристрастный суд внутри нас, который нас одергивает, останавливает, когда и наши страсти, и наша выгода такого смотрителя себе не хотят.

Есть в глубине души врожденное начало справедливости и добродетели, в силу которых вопреки нашим собственным правилам мы признаем свои поступки и поступки другого или хорошими, или дурными. Это именно начало я называю совестью[424].

Соответственно «общая воля», volonté générale, это вовсе не воля большинства и не суммарная воля всех. Как Аристотель, Руссо различает между волей всех, это малоинтересная сумма изъявлений воли частных лиц, и общей волей, которая очищена от неразумных крайностей всех частных воль. Господа, кем очищена? Не народом в любом его собрании, в конце концов. Чтобы от