Вся проза в одном томе - [195]

Однако тема обрывалась на полуслове, в самом неожиданном месте. На пороге кульминации в эту дивную музыку вторгалась смерть — возвращалась исходная тема, на этот раз дикая, бушующая, безжалостно сметающая всё на своём пути, будто сминающая тему любви, интонации которой уносились в демоническом вихре и расщеплялись на отдельные ноты. В последние секунды пьесы автор напрочь забывал о форме, гармонии, тональности, тематизме — он весь предавался неистовому крику от терзающей его боли, душераздирающему воплю отчаяния. Тренодия завершалась громогласным си-минорным аккордом. Челестинский впечатал его в клавиатуру с такой оглушительной силой, что было странно, как у рояля не лопнули струны и не надломились ножки.

Весь зал слушал его пьесу, затаив дыхание. Когда Виктор закончил, пот стекал с него ручьём, а глаза были полны слёз. Зал устроил ему овацию, которая длилась дольше, чем сама пьеса. Было очевидно и несомненно, что в этой музыке он выразил нечто личное, искреннее, глубоко интимное. Он действительно пережил трагедию, которая дала ему небывалый заряд вдохновения. И он снова переживал её прямо на наших глазах и заставил пережить её слушателей — заставил полторы тысячи человек лететь вместе с ним и рыдать вместе с ним над невозможностью вернуть это чувство полёта, оплакивать вместе с ним его загадочную потерю.

Тот концерт произвёл сенсацию. Уже на следующий день на Виктора градом посыпались приглашения — выступать со своими сочинениями по всему земному шару, записывать их на диски, давать интервью, участвовать в телешоу, писать музыку к кинофильмам. На какое-то время он стал самым узнаваемым человеком в Петербурге и не мог выйти на улицу, чтобы его не окружили толпы поклонников, желающих взять автограф. Темы из его Тренодии разошлись на цитаты, их едва ли не ежедневно можно было услышать по радио и телевидению, они звучали в фильмах, их даже напевали в транспорте. Каждый более-менее известный пианист считал своим долгом сыграть эту пьесу — но никто не мог превзойти в этом автора. В течение года после премьеры Тренодии Челестинский объездил с ней весь мир и на одной этой семиминутной пьеске нажил целое состояние.

Но в том-то и дело, что на ней одной — ибо с тех самых пор он не написал ничего сколько-нибудь стоящего. Ранняя слава, как это часто бывает, не пошла ему на пользу. Он утопал в роскоши, крутил один за другим романы с красивыми актрисами и сочинял всё более низкопробную музыку для всё более низкопробных фильмов. Он ушёл из Петербургской консерватории, так и не закончив её — и во всём, что он написал после этого, ощущался не признаваемый им недостаток профессионализма. Популярность его быстро сошла на нет. Музыка становилась всё хуже. Ходили слухи, будто он совершил плагиат, присвоив себе симфонию более талантливого друга. Лет через пять после той достопамятной премьеры ещё частенько звучали отовсюду темы из Тренодии, но едва ли кто-то мог вспомнить имя её автора или узнать его в лицо. Его пьеса зажила своей жизнью, а про него все забыли.

И вот, прошло двадцать лет после того концерта. Челестинского уже не было в живых. Я снова сидел на своём месте над сценой и слушал очередной композиторский конкурс. Конферансье назвал малоизвестное тогда имя — Иван Шабунин. Когда Иван вышел на сцену — я обомлел. Он был поразительно похож на Виктора. Мало кто помнил его лицо — но я помнил отлично. И этот юноша был его точной копией. Я словно перенёсся на двадцать лет назад — в тот самый день, когда Виктор впервые вышел на сцену. Те же длинные руки и тонкие пальцы, те же едва намеченные бакенбарды и ямочка на подбородке, тот же девичий румянец на щеках, столь же изящная походка, такой же фрак и такая же бабочка. А главное — пьеса, которую он собирался исполнить, тоже называлась Тренодией.

Когда он начал играть — удивление разошлось по всему залу. Все узнали в музыке Ивана темы из Тренодии Виктора. Я же слышал не только темы — я слышал сочинение Виктора целиком и полностью. Это было не просто «на темы Челестинского», не просто похоже на Челестинского — это была та самая музыка, от начала до конца, от первой до последней ноты. Это был стопроцентный плагиат (не аллюзия, не цитата, а плагиат!), и я сидел в полном недоумении, не зная, что и думать. Это было чересчур очевидно, и едва ли автор надеялся, что сможет это скрыть. Так зачем же он это делает? Почему он пошёл на это? Как на это решился? И как допустили это организаторы конкурса? Столь нагло и неприкрыто выдавать столь известное произведение за своё на глазах у полутора тысяч слушателей — это ни в какие ворота не лезет. На что он надеется? Я ожидал, что публика начнёт выть и свистеть, даже не дав ему закончить. Однако мало кто обладал столь хорошей музыкальной памятью, чтобы оценить степень сходства. Как и достаточно хорошей памятью на лица, чтобы оценить сходство Ивана с Виктором.

Но вдруг, в том самом месте, где пьеса Челестинского завершалась, на том самом ломающем рояль си-минорном аккорде, где, казалось бы, всё уже кончено, не осталось ни малейшей надежды, некуда дальше идти и незачем больше жить — Шабунин замер, остановился, задумался, несколько раз повторил этот аккорд всё тише и тише, всё спокойнее и спокойнее, дошёл до предельно медленного темпа и едва слышного пианиссимо, будто стоял на месте и размышлял, спрашивал сам себя: а может, всё-таки ещё не конец? Может, всё-таки ещё есть надежда? Наконец он модулировал в другую тональность, и музыка продолжилась. В ней будто появился другой человек, который смотрел на ситуацию со стороны. Или даже тот же, но спустя много лет, с высоты жизненного опыта взирающий на трагедию, пережитую в юности. Шабунину тоже было двадцать, как тогда Виктору — но в музыке его слышна была мудрость зрелого человека, философская глубина, собственный стиль, уже столь тщательно проработанный и вполне сформированный, столь характерный и узнаваемый, но при этом столь органично сплетённый со стилем Виктора.