Вся проза в одном томе - [196]

Иван осмыслил Тренодию Челестинского как начало сонатной формы — и по-своему завершил её. Тема смерти оказалась в ней главной партией, тема любви — побочной, неистовый крик отчаяния — началом разработки, которую Иван продолжил и привёл к ещё более мощной кульминации в репризе, хотя, казалось бы, мощнее некуда. Его пьеса втрое превосходила пьесу Виктора, она длилась дольше двадцати минут и парадоксальным образом приводила к победе любви над смертью, хотя у Виктора в подобный исход едва ли можно было поверить. Тема смерти в репризе звучала грозно, маршировала тяжёлой поступью в низком регистре, словно похоронная процессия — но тема любви одолевала её и, будучи столь нежной и мечтательной у Виктора, у Ивана становилась ликующей и торжественной.

К концу её Шабунин всё больше растягивал каждую интонацию, каждую ноту сопровождал всё более сложными пассажами, всё более густой фактурой, так что публика диву давалась, как можно исполнить такое всего на одном рояле и всего лишь двумя руками. Казалось, весь диапазон инструмента звучит у него в одновременности. Знаменитые белые колонны Большого зала сотрясались от грохота. На всю клавиатуру разлил Иван си-мажорное трезвучие, дольше минуты дал ему дозвучать — и оно будто потекло дальше за пределы клавиатуры и разлетелось по всему залу, резонировало со стенами и люстрами, наполнило собой воздух и обдало публику, словно порыв ветра.

После этого слушатели какое-то время не могли опомниться, прийти в себя и осмыслить услышанное. Не знали, как реагировать на это. Секунд десять в зале царила полная тишина — ни малейшего шороха, ни малейшего скрипа. Иван сидел за роялем, отвернувшись в сторону и закрыв глаза. Он не был в поту и слезах, как когда-то Виктор — он был на удивление спокоен. Даже румянец сошёл с его тонких щёк. Наконец публика взорвалась овациями и минут десять аплодировала ему стоя. А он стоял перед ней с очень странным выражением лица — будто всё это не нужно ему, уже успело ему надоесть, он сделал то, что должен был, и теперь хотел лишь, чтобы мы скорее закончили хлопать и отпустили его домой.

То, что двадцать лет назад представлялось шедевром — оказалось лишь стартовой площадкой для подлинного шедевра. Тренодия Виктора подарила ему лишь недолговечную популярность — Тренодия Ивана навеки вписала его имя в историю музыки. Пьеса Челестинского была лишь поразительно красивой, чувственной, дёргающей за душу музыкой — пьеса Шабунина сразу же стала классикой, по масштабу гениальности сопоставимой с концертами Рахманинова. И даже если он ничего больше не напишет — он навеки останется на страницах учебников и его будут изучать студенты консерваторий. Стилистика, им нащупанная, оказала влияние на всех формировавшихся тогда музыкантов, дала старт целой композиторской школе и оставила неизгладимый след в развитии русской музыки. Иван совершил настоящий прорыв, что казалось немыслимым в эпоху упадка академической музыки.

Каким бы великим музыковедом вы ни были — если вы не слышали Тренодию Виктора, вы ни за что не нашли бы то место, где кончается его музыка и начинается музыка Ивана. Получилась цельная и неделимая композиция, и у слушателя создалось устойчивое впечатление, будто так было изначально задумано. При этом стиль Ивана отчётливо выделялся и отличался от стиля Виктора. Одно столь плавно перетекало в другое, будто то были два состояния души одного и того же человека. В искусстве нет ничего запретного, есть только уместное и неуместное. Иван Шабунин убедительно доказал всему миру, что даже плагиат может быть метко выбранным художественным средством. Но ведь сам он пошёл на плагиат явно не для того, чтобы что-то кому-то доказывать. Почему же он принял столь необычное творческое решение? Что означал тот плагиат? И для чего он понадобился Шабунину?

I

В последние годы Виктор Челестинский только и делал, что прожигал жизнь, бесцельно растрачивая остатки своего состояния. Его давно уже не узнавали на улице, давно не поступали ему заказы. Ещё в молодости он приобрёл огромный дом в Репино на берегу Финского залива и теперь жил там совсем один на три этажа. Родители его давно умерли, женой и детьми он так и не обзавёлся. Целыми днями выпивал он с дружками из мира попсы, часто менял женщин, знал наперечёт всех питерских «ночных бабочек» и по ночам на бешеной скорости гонял с ними по городу в своём шикарном кабриолете. Уже лет пять как он не написал ни единой ноты и ни разу не сел за рояль. Виктор не знал, куда девать себя от скуки, и заполнял всё своё время непрерывным кутежом, ибо больше нечем было заглушить звенящую внутреннюю пустоту, отдававшую эхом, словно бездонный колодец.

Было около трёх часов дня, но Виктор ещё спал — это было для него нормой. Его разбудил звонок в домофон. Поначалу Виктор проигнорировал звонок, накрыл голову подушкой и попробовал снова уснуть. Но кто-то настойчиво продолжал звонить, стоя у ворот. Виктор подошёл к монитору наружного наблюдения. Спросонья он не сразу разглядел лицо незнакомца, тем более учитывая качество изображения.

— Кто Вы? — спросил он незваного гостя.