Вся проза в одном томе - [194]

Вдруг он проснулся и начал орать. Я не знаю, почему. Мы никогда уже этого не узнаем. Он, к сожалению, не мог объяснить, что с ним не так. Он просто лежал и орал. И я ничем не могла его успокоить. Что я только не делала — предлагала ему поесть и попить, давала соску, качала, пела колыбельную, включала весёлую музыку, перебрала все игрушки, массировала животик от колик — всё было тщетно. Его крик был невыносим, разрывал мне мозг.

Наконец я решила испробовать последнее, самое безотказное средство: «Как сова головой вертит?» — но он продолжал орать, чего раньше никогда не было. «Как сова головой вертит?» — повторила я ещё громче и задорнее. «Как сова головой вертит? Как сова головой вертит?» — повторяла я снова и снова, кричала громче и громче, впадая в панику и теряя контроль над собой.

«Да верти же ты головой!!!» — наконец заорала я истерически, схватила его голову, впилась в неё ногтями и завертела, что было сил. У него там что-то хрустнуло — и он замолчал. Я почувствовала облегчение. Села рядом с ним на диван и вдохнула тишину, которая разлилась теплом по всему телу и окутала меня, словно бархатное покрывало. Головная боль тут же прошла, стало так легко и свободно, как не было никогда. Я легла и уснула с блаженной улыбкой на лице.

Меня разбудил мамин крик: «Ты что натворила?» Я очнулась, увидела Ярика и только теперь поняла, что случилось. Я не смогу описать, что почувствовала в тот момент. Я не найду слов. Потому что мне сразу вонзилась в мозг одна мысль, наверное самая страшная за всю мою жизнь: моя мама (настоящая моя мама) пожертвовала своей жизнью, чтобы дать жизнь мне — а я убила своего ребёнка, чтобы мне стало легче жить.

Эта мысль наизнанку вывернула мне душу. Я вдруг поняла, что хотела его смерти. Не признавалась в этом себе — но в глубине души ненавидела его, считала обузой, жалела, что родила его. Я, конечно, ни за что не решилась бы свернуть ему шею, это вышло случайно — но то облегчение, что я испытала, когда он перестал кричать — этого я никогда не прощу себе.

— Соня, Вы слишком драматизируете. Есть в психологии термин — «послеродовая депрессия». У Вас классический случай. Женщины вообще более импульсивны, несдержанны, легче выходят из себя. А Вы родили ребёнка в таком возрасте, когда у Вас ещё не устоялась психика. Материнство — тяжёлый труд, к которому Вы, очевидно, были не готовы. Многие матери в схожих случаях совершают странные поступки, не выдержав психологического напряжения — в том числе иногда калечат и убивают себя и своих детей. Но Вы по-прежнему живёте в этом паническом состоянии. Вы должны постараться преодолеть его и перестать казнить себя всю жизнь за одну роковую ошибку.

— Константин, я давно уже вышла из панического состояния. Сама себя я не имею права простить, но и казнить себя — не в моей власти. Я молю Бога, чтобы Он послал мне заслуженную кару. А сама просто пытаюсь жить иначе. И руководит мною отнюдь не чувство вины — а та истина, что открылась мне.

— Что есть истина? — спросил Костя, а про себя подумал: «Да уж! Похоже, приставки мне в этом году уже не видать».

октябрь 2016

ПЛАГИАТ

повесть

ПРОЛОГ

Я хорошо помню тот концерт. В Большом зале Петербургской филармонии есть уникальная особенность — места прямо над сценой. Я всегда сижу только там — мне нравится быть ближе к солисту, видеть отчётливо его лицо и руки, видеть публику почти так, как он её видит. И вот, однажды мне довелось стать свидетелем первого выступления на большой сцене молодого Вити Челести́нского. Ему тогда было двадцать. О нём много говорили в музыкальных кругах — юный вундеркинд, чуть ли не с детского сада поражавший всех музыкальным дарованием. Однако всё это было на уровне слухов, никто не слышал его игру. А о том, что он сам сочиняет музыку, мы вовсе не знали.

В тот день я впервые видел его вживую. Высокий, очень худой, с длинными руками, большими кистями и тонкими пальцами на них. Маленькая голова с густыми, иссиня-чёрными, мелком бесом завивающимися волосами. Узко вытянутое лицо с большим носом, выдававшим в нём еврейское происхождение. Очень бледная, женственно тонкая кожа с румянцем на щеках от волнения. Большие, проникновенные синие глаза и ямочка на остром подбородке. Редкие, едва намеченные бакенбарды — скорее недобритые, чем намеренно выращенные. Фрак и бабочка придавали ему вид аристократа. Он двигался столь изящно, будто пришёл на бал, и был столь красив, что женщины в зале обомлели, когда он вышел на сцену.

Виктор исполнил пьесу собственного сочинения, которая называлась Тренодия. Длилась она минут семь и имела трёхчастную форму. Неблагодарное это дело — описывать музыку словами, однако попробую. Открывала Тренодию мрачная и зловещая си-минорная тема смерти — пока ещё тихая, слегка ироничная, будто смерть подстерегала, пряталась в засаде, готовила коварное наступление и заранее насмехалась над будущей жертвой. Затем шла удивительно вдохновенная, упоительная тема любви в Ми мажоре, по красоте мелодизма сопоставимая с лирическими темами Чайковского. Она выражала любовь такой силы, какую не всякому посчастливилось пережить. Я закрыл глаза, слушая её — и буквально физически ощутил полёт. Интонации её будто вынимали из слушателя душу, и душа, словно птица, парила над залом.