Встречи и верность - [26]

После того боя я несколько дней не видел Василия Ивановича. Сутки проспал, раненую руку мне подлечивал брат. Я ожил.

Октябрь был на исходе, наши силы тоже. Даже мы, почти не вылезавшие с телефонной станции, с телеграфа, голодные и падавшие от бессонницы, ни о чем другом, кроме как о подкреплении, и думать не могли. Чуть кто задремлет на минуту, приоткрыв глаза, спрашивает: не пропустил ли весточки о подходе наших.

Снова Чапаев шагает по избе, его голос, хрипловатый от усталости, настойчив:

— Доношу, что за неподходом подкреплений держаться более нет сил. Тридцатого октября, в шесть часов утра, открываю фронт на станции Алтата, что может быть катастрофой Уральской дивизии.

Все донесения уходили за двумя подписями: одна Чапаева, другая политкома. Немногословный, спокойный латыш, он и в бою старался не отставать от Чапаева. Бойцы уважали его за выдержку, смелость, всегда внимательно слушали. В самые трудные дни я дважды видел его радостным.

До нас дошли сообщения о восстании в Болгарии, об отречении кайзера Вильгельма, революции в Германии. Политком, скупой на слова, схватился за голову, воскликнул:

— Вот она, мировая!..

Мы поняли не договоренное им: революция.

После этого, с трудом подбирая слова, он говорил нам, что теперь-то мы обязательно должны вырваться из осады, этого от нас требует, ждет всемирный пролетариат. Мы и сами думали так.

Донесения шли одно за другим, а мне казалось, что нет уже и в природе более увесистых, беспокойных слов, чем чапаевские. И брала оторопь: как же на них не откликаются голоса идущих на подмогу?

— На фронте Николаевской дивизии противник лезет со всех сторон. Положение дивизии критическое. Жду две недели. Поддержки от штаба нет… Хлеб истек, снаряды и патроны на исходе. Малейшее ваше промедление в высылке поддержки, и все оружие попадет в руки противника и вся живая сила. Жду ответа срочно по радио. Точка. Держаться могу только не более двух дней, после чего получится полный крах. Точка.

Это донесение мы передавали уже за тремя подписями: Чапаева, начальника оперативной, политкома.

Мог ли я сказать Анне, что нас ждет полный крах? Нет! Это моя военная тайна, наша тайна. Но видно, село жило не без глаз и ушей. В минуту свидания Анна уже не шутила. Дезертиры бежали от нас.

В Балашовском полку дружки Шульгина сделали свое дело — взбаламутили весь полк, потребовали хлеба, а где его взять? Отвода на отдых, а как можно было отводить полк и куда, если были мы в окружении?

Чапаев выстроил полк:

— Зачинщики, выходите!

Никто не шелохнулся. Стояли долго. Молчали, как на похоронах.

И тут Чапаев сказал, что стыд и срам для революционных войск покрывать подручных белого казачья. Уральск еще белый, а вот на улицах Берлина красные флаги висят, в Болгарии стреляют в балканских беляков. Что же это? Мы целый год революцию продвигаем в своих степях, а находятся такие: ухо к брюху, и заснула в них красная честная совесть.

— Может, я на особом пайке состою? — спросил Чапаев. — Или отходил на отдых? Говорите! — гремел он. — Или из-за вышибленной руки в избе отлеживался? Чего языки проглотили? Говорите!

И тогда бойцы начали выкрикивать имена баламутов и трусов. Их вывели. Тут же, перед строем, Василий Иванович приказал расстрелять их. Обтянутые скулы Чапаева побелели.

Кто-то тихо сказал, но все тяжело молчали, и тихий голос прозвучал для всех:

— Могли в честном бою смерть или счастье пытать, а вздумали отыграться на общем горе. Разве родишь хлеб? Сегодня его штыком брать надо!

Я узнал говорившего. Он стоял в общем строю, такой же боец, как все. Шорохов был механик, и мы несколько раз просили его исправить наш маленький коммутатор. Он стоял сгорбившись, сжавшись, с потемневшим лицом, в разных ботинках, подвязанных веревкой, обросший.

Василий Иванович долго не отводил от него свой взгляд.

А донесения Чапаева, расталкивая вязкую осень, минуя казачье, продолжали идти. Впрочем, доходили ли они до места назначения, мы уже не знали. Я отправлял их теперь на станцию Озинки — в единственном направлении, где, казалось, связь еще должна быть. Озинки находились в семидесяти километрах от нас, но между нами и Озинками — казаки.

По приказу Чапаева я адресовал донесения так: «Командарму Четвертой армии, где бы он ни находился.

Подкрепления никакого до сего времени не получено. Четвертый Малоузенский полк стоит в Большой Глушице, формирует Самарскую бригаду. Первый Малоузенский полк неизвестно где. Восемьсот пять человек пополнений не прибыло. Настроение в Николаевской дивизии ужасное.

В Балашовском полку было восстание против командного состава. Положение удалось восстановить. Десять человек расстреляно. Точка. Связь восстановить не удается. Казаки в тылу. Тридцать первого октября выступаю из села Нижняя Покровка пробивать кольцо противника. Как удастся и в какую сторону — неизвестно. Точка. Начдив Чапаев».

Но, негодуя на то, что были мы безо всякой поддержки, сокрушаясь о том, Василий Иванович оставался дисциплинированным военачальником и о каждом шаге своей дивизии исправно докладывал сам или поручал это сделать начальнику оперативной части.

И прорыв начался!