Встречи и верность - [25]

Подкрепления не подходили, а штаб Четвертой армии, уверенный, что к нам уже присоединились четвертый Малоузненский полк пехоты и полк уральской конницы, требовал вести наступление на Перелюб.

Чапаев впервые возражал штабу, и очень резко. Он возмущался малой осведомленностью штабистов, подозревал.

— Нецелесообразно деморализовать, — диктовал он, — лучше дайте пополнение.

Он категорически судил:

— Подобные телеграммы могут даваться только лицами, стоящими не в курсе своего дела.

В тот же день Чапаев продиктовал мне два донесения и с нами говорил о том, что мучило его:

— Уже двадцать первое донесение, а дело их помощи ни с места.

И снова обращался к штабу:

— Доношу, что противник занял с обходной стороны, в тылу, село Ново-Черниговку. Точка. Всякие подкрепления пусть не сомневаются — двигаются в село Нижнюю Покровку. Однако встречи быть не может, потому что находимся в кольце. Точка.

Сообщения с тылом все порваны. Прошу прекратить всю доставку. Все, что будет доставляться с тыла, перехватывают казаки. Спасти положение можно только добавкой полков, и надо пробиться к нам. Настроение солдат ужасное.

Жду два дня, если не придет подкрепление, буду пробиваться в тыл. До такого положения дивизию довел штаб Четвертой армии, получавший ежедневно по две телеграммы с требованием, просьбой помощи, и до сего времени нет ни одного солдата. Я сомневаюсь, нет ли той закваски в штабе Четвертой армии…

Чапаев в упор спрашивал: нет ли в штабе продажных шкур.

Как-то, в детстве, поздней ночью я оказался в степи вместе со своим отцом и дядьями. Шли мы долго, и вдруг я оглянулся: темень и в ней два красноватых уголька движутся, зло дрожат.

Я закричал. Отец взял меня на закорки и сказал:

— Разве можно бояться волков, ты ведь человек.

Чапаев был человек, и я никогда не видел его смятенным. Даже если стаи белоказаков подбирались к нам вплотную.

Но в тот день я увидел, каким тревожным, смятенным был взгляд моего командира — человек боялся лисьего предательства. Не врагов, нет! Ведь от них другого нельзя было и ожидать, а тех, кто подчас прикидывался друзьями.

— В штабе кто-то путает, верно, нарочно, — упрямо твердил он и страшился напрасной гибели дивизии.

Он кричал в нашей тесной комнатке, чтобы и через долгую степь его голос дошел к побратимам.

Чапаев жил не мгновенным удальством, его отвага была долгая, как степь, неутомимая и беспощадная.

Слова его прожигали темноту, как горящее дерево — сухое и жаркое:

— Всем начальникам дивизий и революционным советам… Я обманут. Стою в Нижней Покровке, со всех сторон окружен казаками…

Чапаев знал, что привлекает на себя всех воронов, армию контрреволюции, тем более он не хотел, чтобы они нашли мертвое поле. Поэтому и взывал: если вам дорога товарищеская кровь, не дайте ей напрасно пролиться. Нужна помощь, нужна!

С каким нетерпением ожидал Василий Иванович хоть небольшого подкрепления, это знали лучше всех мы, телеграфисты. Он появлялся у аппарата или посылал вместо себя начальника оперативной части — маленького быстрого человека с непонятно гулким голосом.

Уже двадцать четвертого октября мы передавали:

— Прошу подкрепления посылать радиотелеграфным извещением, чтобы я знал, где остановится полк, идущий мне на подкрепление. И прошу сообщать каждые четыре часа.

Но надежда опять обманута. Теперь Чапаев берег нас, он не разрешал мне покидать телефонную станцию, телеграф.

— Потеряем связь, пиши пропало, — говорил он.

В те дни дезертировало несколько человек, среди них был Шульгин.

Чапаев совершил, казалось бы, немыслимое: наша дивизия перешла в наступление. Бои шли между Нижней Покровкой и Солянкой, вкруг хуторов. Казаки швыряли в нас свежие части, только с хутора Павловского против нас выступили четыре полка.

Мы залегли, подпустили казаков поближе. Вязкая земля держала крепко. Стыло тело. Стыли руки. Заливал нас дождь. Всего из двух орудий могли мы вести огонь по казакам.

В том бою, ослушавшись Чапаева, я принимал участие. На телеграфе мне иногда казалось, что я уже тыловик — стыдно было на Анну глядеть, называться красным бойцом. Чапаев себя не жалел, а нас берег. Куда ж это годилось?

Получив еще подмогу, казачье без удержу теснило нас. Появился Чапаев с одним батальоном. Я видел его лишь мельком. Он перескочил через нашу залегшую цепь, и начался рукопашный бой.

В первый момент страшно было подняться с земли, я чувствовал — зябну, по телу поползли водяные жуки; тогда я не помнил ни себя, ни Анны. Но мелькнул передо мной Чапаев или я какого-то другого человека, не очень высокого, ловкого, в папахе, за него принял, потому что чапаевская отвага была уже у многих.

Тесный рукопашный бой до изнеможения. Я увертывался от казачьих смертоносных рук, от перекошенных злобой лиц. Казалось — мгновение, и рассвирепевший детина вцепится в твое горло зубами. Приклады, штыки — все пущено в ход; я сам, не помня ничего от ярости, отбивался, рвал чье-то плечо от материи до тела.

Три сотни оставил казак на поле. Своих мы счета не знали, даже в донесении не говорили о многих потерях, так нужна была нам победа.

Но казакам на подмогу снова спешили полки. Настала ночь. Обе стороны отступили. У врагов мы насчитали шесть орудий.