Встречи и верность - [24]

Выезжаем из села — Шульгин азартный наездник, нет его храбрей; углубляемся в степь — глаза бегают трусами. Часто приходил он к нашей избе, как только заметит, что Анна несет нам кое-какую еду или постиранное бельишко. Она в сени — он поперек дороги. Ругал. Недобрый Шульгин со сливовыми глазами, видимо, и пустил шумок о моей памятливости.

— Этот, — грозил он, — если вздернуть его на дыбу, весь красный архив, все планы Чапаева подарит казацкому воинству.

Ну, думаю, Шульгин лает — ветер носит. Степь велика, всякую тварь она вмещает.

Но примечаю: как обрыв на линии и мне выезжать, кто-нибудь из дружков чернявого маячит поодаль. Следили и даже казацкой пули не боялись.

Была поздняя ночь, ушел со станции Чапаев, передал я по телеграфу его донесение и вышел повидаться с Анной.

Она холодными пальцами тронула мою шею, затревожилась:

— Больно часто в степь ездишь, как бы казакам на расправу не достался. Вон чернявый, с челкой, грозится.

— А я его, предателя, за человека не считаю.

И вдруг над ухом голос Шульгина:

— Это я из тебя сделаю предателя. Ты еще в другую сторону поплывешь, сам Чапаев плюнет в глаза твои, телеграфист.

Анна ко мне прижалась, слышу сквозь полушубок — дрожит.

Выволок бы я его из-за избы, да остановила меня глупость: примешалась в наши отношения Анна. Раз так — побоялся, что перепутаю, где кончается моя обида за нее и начинается ненависть к контрику. И еще думал, что он только языком мелет грязь и по трусости не пустится во все тяжкие. Анну же решил испытать.

Анна говорит шепотом, чтобы меня успокоить:

— Если бы дивизия не попала в осаду, разве встретились мы б с тобой, Гриша, так близко? Нет худа без добра. Правда?

— Нет, — говорю, — это слишком большое худо, даже для такого прекрасного случая. На тысячи людей выпало одно счастье; для дивизии этого маловато, хотя мне на всю жизнь хватит.

Разве Анна могла понять нашу беду — мы сидели у смерти на косе. Подкрепления к нам не прорывались или где-то медлили, и все туже затягивалось вкруг нас кольцо врагов.

И хоть все труднее было мне выбрать минуту, чтобы постоять с Анной даже в сенях, я назначил ей настоящее свидание в разбитой казацким снарядом избе. Сперва там вроде госпиталя было, потом разнесло стенку.

В ту ночь были мы как в лихорадке. Я торопился, нужно было вскоре вернуться на станцию. Обнял ее, потом оттолкнул:

— Кто тебя знает, Анна, как снесешь беду? Ты веселая, а что меня ждет — не ведаю, с каждым днем все меньше нас.

Она обняла меня, лицом уткнулась в мою ладонь.

Может, ей тогда хуже моего приходилось? Я-то на войне, а она вокруг маялась. Но тогда я об этом не догадывался. Спрашивал, донимал вопросами: будет ли ждать, а что, если меня поуродует снарядом?.. И еще, и еще. Она молчит, целует меня в глаза.

Сели мы на вырванное из стропил бревно, обнял ее и вдруг запел, тихо, хрипло, но все-таки я пел самую старую мордовскую песню, которую слышал от бабки. Наверное, пришла в эту развалюшку песня про женскую верность, так как заполнила меня до краев жалость: сколько Анна состирала с нас грязи, наслушалась солдатской ругани!

Говорит жена жестокой смерти,

Умоляет смерть не трогать мужа:

Не бери ты, смерть, его с собою,

Не губи ты молодого парня.

За него возьми ты мою душу,

За него погибнуть мне не страшно…

Хоть я и хриплый, а забираю все выше. Анна вдруг меня оборвала:

— Что ты похороны развел!

И уже никакой таинственности, один смех. Я же тоскую:

— Глупая, не понимаешь: эта развалюшка как остров…

Она же дотянулась до моих глаз, я уж встал, целует, и сквозь смех:

— Довелось мне небо синее целовать. А у нас на свадьбе, запомни, шутки шутят.

Возвратился я к себе. Ночь у аппарата, ранним утром на коне, в степи, восстанавливаю линию… И сколько же связистов у нас сменилось! Казаки в степи налетали внезапно, убивали. Многие ребята даже не успевали добраться до места обрыва. Везло по-прежнему только мне и Тарасу, который был в ту пору с нами. Или мы очень быстро действовали — не знаю.

Андрей, мой брат, на станции управлялся за старшего и часто говорил нам:

— Вы родились в сорочке и на войну ее приволокли.

Только каждый раз, как возвращался я из степи, видел: Анна стоит у своей избы, ждет.

3

Двадцать второго октября Чапаев объехал все части, говорил с бойцами. Каждый должен был понять: у нас одна воля, мы разожмем казачье кольцо, пойдем на Уральск. Уже год живет Советская власть, и взломаем мы белый Уральск!

Чапаев сам повел бойцов в атаку на Колокольцевку — казаки побежали, отступили они и на хуторе Чилижном, что в пяти верстах от Нижней Покровки.

После больших потерь, когда приходилось нам сообщать Чапаеву, что враги перехватили орудия, провиант, посланные для нашей дивизии, он радовался и малым трофеям.

Но противник, потесненный в одном месте, снова наступал в другом.

Василий Иванович, заканчивая свое очередное донесение, передавал:

— На все требования от штаба Четвертой армии о подкреплении дивизии — остается голос вопиющего в пустыне. — И, сам себя поправляя, после диктовки Чапаев добавил: — Голос вопиющего в степи, лучше ли это? Слышнее ль?

Теперь при встречах с Анной я уже не мечтал отпраздновать свадьбу в Уральске. Она приносила мне ломти хлеба с салом, я отказывался — ведь наши ребята на телеграфе и телефонисты голодали; один я есть не мог.