Встречи и верность - [22]

ДВЕ ИСПОВЕДИ

1

Печальную шутку сыграла со мною память. Служил я у Василия Ивановича телефонистом и на телеграфе. Продиктует он донесение, или прочту писанное его рукой, — все дословно запоминаю. Иду спать, а меня точит тревога: как дальше все сложится. Вслед за Чапаевым привыкал я обо всех делах думать.

Сызмальства из-за странной своей памяти слыл я ходячим анекдотом. Нужно не нужно, глаза не спрашивают — все до мельчайшей травинки хватают, не голова, а склад. Впрочем, у Чапаева так заведено было: у кого какая особенность — все на пользу оборачивал.

Осенью восемнадцатого пришлось Василию Ивановичу принять командование над вновь созданной Второй Николаевской дивизией, она выделилась как самостоятельная из Первой. До того он бригадой командовал, и была равна она дивизии, но теперь бывалые чапаевские полки Пугачевский, Разинский в новое формирование не вошли. Простился Чапаев и со своими командирами Кутиковым, Плясунковым и со многими другими близкими товарищами.

Среди небольшого числа прежних его бойцов с Чапаевым остался я и мой брат. Пошли мы с Василием Ивановичем на Уральск, отвлекая на себя угрозу от Первой дивизии, прикрывая ее тылы, левый фланг. На нас же набросилась вся белоказачья армия Мартынова. В иной день мы по шесть раз принимали бои, а у казаков сил раза в два больше и свежие пополнения. Мартыновцы окружили нас. Через это белоказацкое кольцо прорывались только наши донесения по телеграфу, телефону. Так мое дело оказалось первейшим: голос Василия Ивановича в целости и невредимости доносить до штабов и реввоенсоветов.

А казаки то и дело перерезали провода, и мы, связисты, выезжали под казацкие пули восстанавливать линию.

Три недели длилась осада, и какой бы злой бой ни заваривался, Василий Иванович хоть ночью, а появится у нас в избе, чтобы после сражения Лично передать свои донесения командованию Четвертой армии. Далеко же было тогда командование, чуть ли не за пятьсот верст…

Глеб сидел против Григория Михайловича и в сгущающихся сумерках едва различал его лицо. Волнистые седые волосы были откинуты назад с высокого, крутого лба, темные очки бросали тень на щеки. В хате свет не зажигали — Григорию Михайловичу он был не нужен.

Сидели у окна. Здесь, на окраине села, хозяйничал ветер, он ерошил листья подкленника, и легкий звон набегал через приоткрытые ставни.

Уже несколько часов Глеб отдыхал в этой гостеприимной хате, проехав от Пугачева более полутораста километров по степи. Вспомнились слова Данилы:

«Степь везде разная, и воевать в ней чапаевцам по-разному приходилось».

О том говорил и Григорий Михайлович:

— Печальнейшая история из-за моей памяти разыгралась, как раз когда из ловушки мы просвет увидели. Иногда Чапаев задыхался в этом капкане, но бойцы и не догадывались: Василий Иванович сам водил их в бой, устрашал врага. А в ту пору, в октябре, подмогу людьми, боеприпасами, продовольствием мы и вовсе не имели, и всю недостачу он собой покрывать должен был. Нет боеприпасов — есть Чапаев. Идет в атаку заместо пополнения. Но вырвется к нам на станцию и до боли, до хрипа спорит с командованием, да на таком расстоянии очень односторонний спор. Суть для Василия Ивановича одна — одолеть беляков, но жизнью красных бойцов понапрасну не рисковать. Не знал он равнодушного разговора, его донесения вроде исповеди.

Совсем стемнело в хате. Григорий Михайлович сидел склонив голову, будто чудились ему приближающиеся шаги командира. Вот они уже в сенях. Дверь настежь, и Чапаев на пороге, с ходу диктует…

Григорий Михайлович тихо рассказывал:

— Было это вот такой же осенью, только более поздней, и за стенами хаты насторожилась ночь. Чапаев говорит мне, говорит быстро, так, что я с трудом за ним поспеваю:

— Бой идет без останову четверо суток. Противник набросился на наш кавалерийский полк двумя тысячами кавалерии и одним батальоном пехоты. Наш кавалерийский полк не выдержал. Бросился в паническое бегство. Оставил противнику два орудия, весь обоз, два пулемета. Потери громадные, много убитых и раненых…

Василий Иванович берет из моих рук карандаш, вертит его в левой руке, правая у него висит на повязке, и снова возвращает мне. Продолжая ходить по избе, диктует.

Изба сотрясается, моргает огонек в лампе. Василий Иванович торопится закончить донесение командиру Четвертой армии. Вдруг оконные стекла заливает дождь, а может, река Камелик лижет их мутным языком — заволжская степь в сговоре с казарой.

Не повышая голоса, но энергичнее Чапаев говорит:

— На поддержку кавалерийскому полку я выступил с учебной командой. Кавалерийский полк был остановлен, спешен, и мы снова перешли в контратаку. Противник выбит из занятых позиций…

Чапаев оборвал диктовку, помолчал и глухо добавил:

— Но снаряды и обоз уведены.

Василий Иванович круто поворачивается к окну, различает по стрельбе, какая казацкая часть шурует.

Меня удивило: что же Чапаев про неравный, долгий бой обмолвился только двумя-тремя словами. Сытая казара на сильных конях вроде и убыли не знала. Один с коня долой, вместо него пятеро. Лошадь бьется на земле, через нее уже десять конников летят, и тяжелая артиллерия нас пепелит. Чапаев же только с одной учебной командой поперек стал — казаки ударились и откатились. Надолго ли? Нет, на часы. Но ведь их тьма, а нас?