Встречи и верность - [21]

И совсем тихо докончил свою мысль, — наверное, долго блуждала она по степи и далеко от тех дел, к которым мы приближались:

— Звезда, хоть и прохладный свет имеет, может понадобиться для тепла. Когда очень соскучишься по Николашке, она вместо почтальона. Знаю, я гляжу на нее отсюда, из-под Самары, а Николашка с Анютой — из Сулака.

И опять, видно, Плясунков возвращался душой к сыну, хотел соединить он степь вокруг нас с маленьким жильцом далекой в ту ночь заволжской стороны — Сулака.

* * *

А уж в году двадцатом, после Уральска и Оренбурга, одолевал Плясунков банды. Погаными грибами вырастали бандитские стайки. Отрава от них текла по селам: белогвардейская, анархистская.

Стоило заглянуть Ивану Михайловичу в родной Сулак, обнять мальчонку — и усталость с него как рукой снимало, а ведь был он уже весь переконтуженный, раненый.

Как-то привез он сына в Пугачев; заведено было — в городе стоянка его всегда в моем доме. Встал я рано утром, вошел в соседнюю комнатушку — сидит Плясунков с Колькой у окна, что-то вырисовывает на бумаге.

Тихо, чтобы не помешать, заглянул я через плечо Ивана Михайловича, вижу: на бумаге китаец, знакомый такой. Треугольная шапка соломенная, глаза прямыми линиями нарисованы, через плечо коромысло, а подвешены к нему не ведра — тюки, китайцы часто носили тяжести на коромыслах. У нас ведь в первую войну много китайцев работало — на железных дорогах, в портах. Приезжали целыми артелями со своими подлыми старшинками. Те похлеще наших подрядчиков пот из них жали.

Потом, вижу, рисует Иван точно такого же китайца, но уже в ушанке. Одно ухо ушаночное опущено, другое, как у сторожевого пса, поднято. У китайца в руках винтовка, а на ушанке звезда в пять лучей распускается.

— Видал такого? — спрашивает Плясунков у сына.

Рядом с китайцем Плясунков пристраивает киргизенка с верблюжонком, и у киргизенка винтовка и шапка с пятиконечной. А рядом мадьяр в высокой шапке, поляк в конфедератке, чех в расшитой жилетке, и у всех на головном уборе звезда.

— Ты, — говорит Плясунков, — выучи всех этих людей, Николашка. Они с твоим отцом, что значит командиром Плясунковым, и с Василием Чапаевым неразлучно вместе воевали… Вот китаец, — Плясунков тронул карандашом своего, нарисованного, — шел, ехал издалека-далёка, не с Волги-реки, а от самой Желтой, горячей слезами воды. Увидел: мы за ружье против помещиков, он с нами. Мы против заводчика или какого банкира, он с нами.

Плясунков отодвинул в сторону бумагу и опять про свое:

— Ел китаец Ван мало, надевал на себя и того меньше, ничего себе сроду не выгадывал. И далеко ему было пробираться до своей китайской стены и реки; кладет он жизнь за сибирскую реку, за уральскую гору, за степь нашу заволжскую. Свою единую жизнь Ван отдает. Говорит Ван мало, только если очень жмут нас, скажет нам для бодрости:

«Гэмин хао! Революция — это хорошо! Чапай хао!»

Ты, Николашка, пойми: Ван это просто по-китайски Ваня. Значит, китаец Ван со звездой тот же Ваня Плясунков, только китайский.

Так, на свой лад, рассказывал революцию Плясунков, а мальчонка все просил его:

— Еще расскажи мне сказку.

После того сын только еще один раз свиделся с отцом, да не так, как оба они ожидали.

Неподалеку от Ртищева случилась беда. Заскочил Иван Михайлович, не то с одним ординарцем, не то с головным отрядом, в расположение банды Попова. Долго отстреливался, а подмога не подоспела. То ли он последнюю пулю всадил в себя, и враги его мертвого рубили, то ли они посекли его насмерть, одно точно известно: рубили и мертвого белые звери. Погиб на чужих глазах наш единственный Плясунков.

Повезли други Ивана Михайловича в родной Сулак. Апрель был метелистый, белые мухи падали на дроги. День, второй Судак со своим сыном прощался — теперь уж не с командиром, просто своей земли человеком.

Колька от отца никуда не отходил, когда окликали — не слышал. Но не узнавал он Ивана-отца, не могла принять его детская душа, как это нет Плясункова.

Только раз спросил у меня:

— Это насовсем?

Так и не понял тогда, как родного, большого, всем командира сделал враг мертвым.

А потом народ нес Плясункова на руках. Несли и менялись. Каждое степное село выходило ему навстречу. Уже шли тысячи с Иваном Михайловичем до самого Пугачева.

Так и пришли в наш город два Плясункова: один живой, другой мертвый. А старшему в час гибели от роду было двадцать пять годов!..

И только теперь, когда дядя Данила умолк, Глеб снова увидел вокруг себя ночную реку, щедро освещенную луной.

А дядя Данила, подгребая одним веслом, сказал тихо:

— Между прочим, маленького Плясункова нес часть дороги какой-то китаец. И когда мы расходились с могилы, Колька плясунковский, осунувшийся, побелевший лицом, вцепился в этого китайца и все спрашивал:

— Дяденька, ты и есть Ван, Ван Плясунков?

И, не понимая мальчика, но разделяя с ним скорбь, китаец повторял, разбивая для себя фамилию нашего командира по-удобному:

— Пля-сун-ков всегда Пля-сун-ков!

Он снял со своей потрепанной ушанки звезду и протянул ее Коле и много-много раз повторил, то шепотом, то громко:

— Сяохайцзы, ни на хунди… Маленький мальчик, ты бери красную…