Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [73]

— Назир, Хабала, подойдите ко мне, — негромко сказал Эдык, оглядываясь на солдат. Но те не собирались мешать разговору осужденных.

Сыновья приблизились к отцу и пошли бок о бок с ним.

— У этих людей, если можно назвать их людьми, нет ни чести, ни совести, — начал Эдык. — Мы, старшие, видимо, не сумеем спастись, а вы — дети, вас они, наверно, не тронут… — Он помолчал, собираясь с мыслями, потом продолжал ровным голосом. — То, что я скажу сейчас, — мое завещание вам, молодым… Поэтому запомните крепко мои слова и не забывайте их. Если аллах приведет и встретитесь вы с Беталом, то передайте, что я им доволен. И в этой жизни, и в могиле буду доволен… Все честные и мужественные люди должны бороться за трудовой народ, как делает это Бетал… Будьте же, как он, сыны мои! Любите людей. Когда подрастете — отомстите моим палачам. Никогда не прощайте зла и насилия!..

Эдык замолчал и некоторое время шагал, опустив голову, верный старой своей привычке. Затем он слегка приостановился, будто пораженный неожиданной мыслью:

— Да… но пока вы станете взрослыми, наших врагов, бог даст, уж и на свете не будет… Ну что ж, так тому и быть! Растите без гнева и страха, сыны мои.

Сыновья шли молча, насупив брови. Хабала вот-вот готов был заплакать. Увидев застывшие слезы в его черных глазенках, Эдык ободряюще сказал:

— Будьте мужественными. Не показывайте никогда врагу свои спины и свои слезы.

За поворотом дороги, ведущей к реке, показалась круча, на которой стояли Серебряков, Чежоков и жандармские офицеры. Конвойные велели Эдыку замолчать.

Когда их подвели совсем близко, Серебряков подошел к Эдыку. Глаза полковника сощурились:

— Как же так? — издевательски процедил он сквозь зубы и сорвал с плеч Калмыкова бурку. — Отец большевистского главаря, а ходит раздетым, как последний нищий?!..

Эдык остался в одном нижнем белье. Бешметы и черкески у арестованных отобрали еще в тюрьме.

— Худа одежонка, да наша, — в тон полковнику отвечал Калмыков. — А у вас все краденое, за счет трудового люда нажитое… и забрызгано кровью…

— Скоро вам всем никакой одежды не понадобится, — пыхнув папиросой, равнодушно заметил Чежоков. Он за последние месяцы так привык к расстрелам и кровавым расправам, что это перестало производить на него впечатление.

Серебряков смерил Эдыка с ног до головы ненавидящим взглядом и сделал солдатам знак, чтобы осужденных согнали вниз, к яме.

Женщины остались наверху. Отсюда хорошо были видны освещенная закатными лучами свежевырытая могила и стоявшие на самом краю ее, спинами к яме, трое горцев.

Серебряков достал из кармана губную гармошку, трофей империалистической войны, и заиграл на ней какое-то подобие похоронного марша. Он нещадно фальшивил и, видно, почувствовав это, вскоре у молк и спрятал гармошку. Прошелся наверху по тропинке, разглядывая молчаливую группу родственников осужденных. Все они, даже самые младшие дети, смотрели на него с ненавистью и презрением.

— Что молчите?! Не хотите оплакивать своих отцов, жалкие свиньи?..

Взгляд полковника остановился на Назире.

— Ты сам свинья! — звонким голосом крикнул Назир.

— Ах ты, гаденыш! И ты — туда же! — злорадно ухмыльнулся Серебряков. — Тоже, стало быть, большевик! Ну что ж, ступай вниз, становись вместе с ними!

Быба бросилась было к сыну, но солдаты ее оттеснили. Назира столкнули вниз. Он стал рядом с отцом. Лицо его было бледно, на лбу выступили капельки пота. Но он не плакал.

— Оставьте детей! — угрожающе сказал Эдык. — Будьте хоть раз в жизни мужчинами!

— Повернись спиной! Ну, живо! — завопил Серебряков.

— Я умру, глядя в лицо врагу! — сказал Эдык, прижимаясь к сыну, чтобы ободрить его в эти последние минуты. — И мои друзья тоже! Стреляй, палач!

— Стреляй же! — крикнул Мамухов.

На твердых, будто вырезанных из камня лицах осужденных заиграли багровые блики. Солнце еще раз вспыхнуло на верхушке хребта и скрылось.

Все дальнейшее произошло так быстро, что никто не успел опомниться.

Грянул залп. Одновременно Ибрагим Мальбахов отпрыгнул в сторону и бросился бежать. Эдык и Мат Мамухов чуть качнулись вперед и, медленно осев на землю, скатились в яму. Назир еще стоял, схватившись за грудь — из-под руки сочилась кровь. Один за другим сухо щелкнули еще два выстрела, и юноша упал на тело отца.

В отдалении хлопали выстрелы и трещали прибрежные кусты — это конвоиры бросились вдогонку за Ибрагимом.

Быба надрывно закричала и кинулась было к яме, но солдаты удержали ее и вместе с другими женщинами и детьми потащили в тюрьму. Вскоре их догнали остальные конвойные, так и не поймав Ибрагима: он успел перейти реку и скрыться в лесу.

Быстро стемнело, и яму оставили незарытой.

— Утром забросаем, — сказал Чежоков. — А на ночь поставим часового, чтоб трупы не увезли в аул.

Ночь была холодной и лунной.

…Назир очнулся от холода. Он лежал на спине, на куче глинистой земли, у самого края ямы. В груди у него что-то булькало и хрипело. Он шевельнулся и застонал. Боль пронизывала все его тело, он даже не мог понять, откуда она исходит.

Он попробовал приподняться на локте, но не смог: боль рванула так беспощадно, что он вскрикнул. И стал звать брата… Прерывающимся, хриплым шепотом, то впадая в беспамятство, то снова приходя в себя, он жалобно причитал, в надежде, что кто-нибудь услышит: «Где ты, Бетал?.. Почему ты не едешь за телом отца? Почему не ведешь в Нальчик своих красных орлов, чтобы отомстить за нас?..»