Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [72]

— Будьте вы прокляты, бешеные собаки! Знайте: я не боюсь смерти и с радостью приму ее за народ! Но недалек и тот день, когда вас всех передушат за ваши злодейства!..

— Вешать! — заорал Серебряков.

— Всех не перевешаешь! успел крикнуть Хажбекир уже с петлей на шее, когда из-под ног у него выбили табуретку.

Веревка натянулась, как струна, и лопнула с сухим треском, не выдержав грузного тела осужденного. Падая, он больно ударился о помост.

Пока вокруг царило минутное замешательство, он очнулся и, напрягая последние силы, встал во весь рост, большой и страшный, с помутневшими глазами и вздымающейся грудью, но не покоренный, не сломленный.

Оркестр умолк, и капельмейстер в растерянности замер с поднятой палочкой в руке. По толпе прокатился сдержанный шепот. Люди оживились в надежде, что приговоренного к смерти помилуют, раз порвалась веревка на виселице. Издавна существовал у всех народов такой обычай. "Не виновен, — говорили в таких случаях, — бог простил ему», — и осужденного отпускали с миром.

Но Серебряков не хотел признавать никаких обычаев. Взбежав на помост, он толкнул палача в спину и яростно закричал:

— Вешать! Чего стоите?

Хажимахов медленно повернулся и, когда полковник оказался возле него, плюнул ему в лицо.

— Ах ты, большевистская сволочь! — в бешенстве прохрипел тот. — Вешать его!

Несколько дюжих казаков в лохматых папахах и синих штанах с лампасами набросились на Хажбекира. Когда его поставили на табурет, все увидели, как с губ его стекали по подбородку на шею и грудь тоненькие струйки крови.

Серебряков взмахнул рукой, давая знак начинать казнь вторично.

По скверу прокатилась глухая волна возмущения.

— Изверги! Бог не простит вам этого!

— Прекратите колокольный звон!

Хажбекиру набросили на шею петлю. Он обвел толпу долгим горящим взглядом и вдруг закричал:

— Да здравствует Совет…

Веревка дернулась и напряглась, оборвав его голос.

Когда полковник Серебряков спустился с помоста, путь ему решительно преградил уже немолодой русский офицер с георгиевским крестом на груди. Худое интеллигентное лицо его было бледно, губы мелко вздрагивали.

— Бог не простит, полковник! Вы совершили беззаконие! Нарушили старинный обычай! Не должен осужденный умирать дважды!..

Серебряков не дал ему договорить. Порывистым движением он сорвал с груди офицера крест и с ненавистью произнес:

— Облачились в этот мундир, чтобы скрыть свое большевистское нутро, поручик? Взять его!

Казаки схватили поручика, не ожидавшего такой развязки, и потащили к виселице.

…Помост вскоре убрали, а тела двух повешенных — горца Хажбекира Хажимахова и неизвестного русского офицера, рискнувшего за него вступиться, висели еще целую неделю. Трупы убирать не разрешали.

Вечерами, когда сгущались сумерки, они словно бы приближались друг к другу, раскачиваемые горным ветром, и силуэты их сливались, как тени двух братьев.

В садике стало пустынно.

Люди обходили стороной скорбное место…

* * *

Казни продолжались. Белогвардейские власти задались целью — устранить всех непокорных и инакомыслящих, лишив тем самым большевиков всякой опоры в городе. Очень скоро, однако, они пришли к выводу, что совсем не обязательно совершать подобные преступления на глазах у всего народа, если можно делать это тайно и без лишнего шума.

…Серебряков, Чежоков и несколько офицеров стояли на возвышении в Атажукинском саду. Внизу, на опушке молоденькой сосновой рощицы солдаты копали яму.

Было тепло. Серебрилась в лучах уходящего солнца река, то скрываясь за верхушками сосен, то снова выбегая на середину пустой каменистой поймы, которую она заполняла всю целиком во время весеннего паводка.

— Что, оплакиваете будущих покойников? — крикнул Серебряков солдатам. — Пошевеливайтесь!

— Поневоле заплачешь, — негромко, но зло отозвался один из солдат. — Руки не поднимаются на такое дело.

— А не хочешь ли стать рядом с большевиками? Место в яме и для тебя найдется!

Снизу ничего не ответили.

Над горами разлился багровый Закат, окрасив в неестественно яркий и горячий цвет и высокие заснеженные вершины, и Черные горы, покрытые лесом, и старую Кизиловку, и макушки развесистых лип Атажукинского сада.

…Из тюрьмы конвоиры вывели группу арестованных. Впереди шел Эдык Калмыков. Привыкший держаться всегда скромно и незаметно, он на этот раз изменил себе и шел с высоко поднятой головой.

Он смотрел на горы, одетые в золото и пурпур этого последнего для него дня, вдыхал весенние запахи пробуждающегося леса, прислушивался к рокоту говорливой речушки. Он знал, что видит все это в последний раз. Лицо его было спокойным и сосредоточенно-строгим.

За Эдыком. шли Мат Мамухов и Ибрагим Мальбахов. Чуть поодаль — женщины и дети.

— Так или иначе — нам конец, — шепнул Ибрагим Эдыку. — Может, попытаться бежать?

Эдык пристально посмотрел на Ибрагима, но не произнес ни слова. Ибрагим понял и пристыженно опустил глаза. Разве можно вести речь о побеге, когда конвойные ведут позади детей и женщин?..

Эдык огляделся, отыскивая взглядом сыновей. В тюрьме они сидели в разных камерах, а Калмыков не хотел умереть, не оставив им своего отцовского наказа, своего последнего завета…