Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [69]

Ничего не найдя, бандиты принялись разбирать подводы, вспарывать штыками хомуты на лошадях. Наконец, взялись и за самих беженцев: мужчин обыскали быстро, а женщин завели в сарай и обшаривали «с пристрастием», не обращая внимания на их протесты и крики.

Хапачев-отец, увидев это, снова подбежал к Астемирову:

— Не навлекай, Адельгери, позор на мою старую голову, — взмолился он. — Аллахом прошу…

Адельгери Астемиров, конечно, знал, что обыск не даст никаких результатов, но ему хотелось подольше поизмываться над гордым Эдыком, сломить его надменное упорство.

— Займись-ка лучше, старик, своим делом! — отрезал пристав.

Услышав это, к Астемирову подъехал оскорбленный Хапачев-сын. Глаза его засверкали.

— Послушай, ты… не для того я привел тебя сюда, чтобы ты орал на моего родного отца. Если бы не наша помощь, не только ты сам, но и твои внуки и правнуки не поймали бы Калмыковых…

— Ладно, ладно, — примирительно отозвался пристав, понижая голос. — Я против твоего отца ничего не имею…

В это время один из белогвардейцев, размахивая руками, подскочил к приставу:

— Вот! С красной звездой на папахе… не иначе — большевик!..

Астемиров взял у солдата картонный прямоугольничек. Это была фотография Бетала Калмыкова.

— У старухи нашли!

Пристав молча рассматривал снимок. Губы его скривились в усмешке.

— Пусть каждый встречный назовёт Адельгери Астемирова лжецом, если не пронесем мы эту голову на штыке по всем кабардинским аулам! — с этими словами он наколол фотографию на штык стоящего рядом солдата. — Пока это только кусок картона, но, дайте срок… и голова будет там же!

Оглядев безмолвную толпу пленных, он повернул лошадь к воротам.

— Ведите за мной весь этот сброд!

Как будто устыдившись позорной сцены с обыском, конвойные позволили женщинам и детям сесть на подводы. Туда же положили жалкие остатки постелей и другой домашний скарб. Мужчин погнали пешком.

Эдык шел со связанными за спиной руками, опустив голову и осторожно переставляя ноги, словно самым главным для него сейчас было не поскользнуться и не упасть на заледенелой дорого.

О чем он думал? Его суровое и спокойное молчание выводило из себя конвоиров, и они то и дело старались толкнуть его грудью лошади или зацепить стременем. Покачнувшись от толчка, Эдык на мгновение задерживал шаг и, снова восстановив равновесие, все так же упорно передвигал ногами, по-прежнему не поднимая головы и не удостаивая взглядом своих мучителей.

Они ничего не могли ему сделать.

Он был верен себе.

Он ничего не видел сейчас, кроме темной земли под ногами, на которой изредка поблескивали замерзшие лужицы.

А думы его, неторопливые и отрешенные думы стареющего, но еще полного сил горца, который предстал перед своей судьбой, были далеки отсюда.

Перед мысленным взором его курилась теплым парком жирующая весенняя нива. Черные борозды ее с зелеными всходами дрожали в нагретом солнцем воздухе, и казалось, что из земли сочатся и уходят в голубое небо живительные и добрые соки, что струится от нее аромат, как от только приготовленной, еще не остывшей пасты…

Жизнь его, Эдыка Калмыкова, висела на волоске, как и жизнь всех, кто сидел впереди на телегах, и тех, кто, как и он, шел теперь в молчании навстречу неизведанному.

Но он не думал о смерти. Он думал о земле, которой с детства были отданы его сердце и его руки.

Почти совсем рассвело. День обещал быть туманным и пасмурным. Низко сидели темно-серые горбатые тучи, и трудно было догадаться, с какой стороны должно всходить солнце.

Эдык не видел рассвета. Он жадно вдыхал едва уловимый запах мартовской земли, еще скованной холодом, но уже томящейся по весеннему освобождению, и внутри у него звенел давно знакомый ему внутренний голос, который он слышал всегда в трудные минуты жизни: «На этой черной благодатной земле немало ухабов и кочек, ям и оврагов, избороздивших ее чело. А сколько колючек и сорняков, сколько бесплодных солончаков и каменистых мест! Стереть бы все это с лица земли, чтобы она вздохнула свободно и глубоко… Изгнать бы людей подлых и ничтожных, тех, у кого нет ни чести, ни совести, ни стыда… И тогда всем хватит этой плодородной и щедрой земли, из-за которой люди убивают друг друга!.. Убивают движимые алчностью, не умея довольствоваться малым. Пока жива жадность, будут наживаться имущие и страдать бедняки…»

Внутренний голос не умолкал. Он становился все чище и ярче, и Эдык с удивлением прислушивался к нему. Мысли были все более неожиданными и высокими, в обычное время они не могли возникнуть… И Эдык объяснил себе это приближением смерти. Всегда так бывает Если человеку остается жить мало, он задумывается о таких вещах, которые раньше ему в голову не приходили…

Им овладело чувство все возрастающей смелости и подъема. Казалось, он может идти так без конца, пока не вопьются в его тело вражеские клинки и пули, и тогда он упадет на грудь этой земли, которой отдал все свои силы и которая теперь, в последний его час, согреет его своим дыханием.

Не доезжая до аула Бороково, пристав остановил процессию. На дороге, ведущей в Астемирово, показался большой конный отряд.

Разглядев погоны на плечах всадников, пристав облегченно перевел дух. Впереди на вороном жеребце скакал не кто иной, как сам правитель Кабарды и пяти горских обществ полковник Клишбиев.