Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [52]
ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!
Киров стоял у окна, разглядывая прохожих. Было мартовское утро 1918 года, ветреное, туманное и слякотное. Пушистый мокрый снег ватными хлопьями сыпался на мостовые, на черепичные крыши домов. Ложась на оконное стекло, он быстро таял и сбегал вниз извилистыми ручейками.
Стекло изнутри вспотело, и Киров протер рукавом кружок, сквозь который он по-прежнему мог видеть прохожих, торопливо сновавших мимо гостиницы «Бристоль».
Разношерстная публика наводнила в эти дни Пятигорск. Были тут напуганные революцией, удравшие из Центральной России респектабельные буржуа в добротных бобриковых пальто с куньими воротниками и большими черными зонтами в руках; отставные военные, спившиеся и растерянные, в пестрой одежде с чужого плеча; вездесущие обыватели, одетые кто во что горазд, и наконец казаки и горцы. И те и другие ходили группами, заполонив буквально весь город. Никогда прежде, даже в дни гуляний и ярмарок, не видел Пятигорск такого скопления народа.
Никто не осмеливался показываться на улицах в одиночку. Кое-кому выгодно было искусственно подогревать вражду между горцами и казаками.
Киров провел рукой по лицу, как бы стирая с него усталость. Покрасневшие от бессонницы глаза его недовольно сощурились. Не оборачиваясь, он сказал:
— Не нравится мне, Ной, все это…
С тахты с трудом поднялся Ной Буачидзе, но, закашлявшись, снова положил голову на подушку.
— Революция — дело не одной недели, — ответил он. — Надо разъяснять горцам при всяком удобном случае, кто их истинный друг, а кто… враг.
— Я вызову тебе доктора, Ной.
— Вызовешь или нет — это ничего не изменит: я все равно не могу лечь и оставить дело.
— И утро сегодня промозглое, как назло.
— В том-то и штука, — Буачидзе показал пальцем на свою грудь. — Здесь все заложило. Дышать не даст.
Он снова закашлялся. В горле у него хрипело и булькало. Киров подошел к больному, мягко взял его влажную ладонь в свою.
Ной сильно сдал за последнее время. Побледнел, осунулся. Черты лица заострились, щеки запали. Только глаза, необыкновенно живые, теперь лихорадочно блестевшие, не поддавались болезни.
— Нет, так не годится, я все-таки вызову доктора, — сказал Киров, поправляя Ною подушку. — Здесь, насколько я знаю, находится сейчас известный петербургский профессор. Его-то мы и добудем…
— Если бы революция была делом одной недели, — возвратился Буачидзе к прерванной мысли, — мы бы, Мироныч, закончили ее еще в пятом году…
Последних слов Киров не слышал: он разговаривал по телефону. Распорядившись, чтобы профессора во что бы то ни стало нашли, он снова повернулся к Ною:
— Знаешь, говорят, этот доктор прелюбопытнейший человек. Революции, конечно, не ждал. Испугался — и давай бог ноги. Удивляюсь, как он не оказался в Париже. Впрочем, понятно: «Родину, — говорит, — люблю». Но клянется, что к политике не имеет никакого отношения. Медицина и политика, по его мнению, несовместимы. Медицина, видите ли, наука гуманная, а политика нередко исключает всякий гуманизм. Болезни, голод, войны — порождение политики. Если бы ее не было, люди жили бы в мире и согласии, занятые своими семейными делами. Словом, ничего оригинального в его взглядах нет. Знаем мы с тобой этих интеллигентов, якобы стоящих в стороне от политики…
— Только на словах, — сказал Ной.
— Да… Так вот, самое интересное, что наш профессор с одинаковым тщанием лечит в госпиталях и белых и красных. Когда в Кисловодске стояли белые, а наши удерживали Пятигорск, он, говорят, до обеда обслуживал белых, а после обеда ездил в Пятигорск и лечил наших… Это, пожалуй, тот единственный случай, когда человек, утверждающий, что он стоит вне политики, не лжет и не рисуется. Попробуй заговори. Сейчас снимет свое пенсне и этаким вежливо-ледяным тоном: «Если не хотите, чтобы я ушел, перемените тему, милостивый государь. Разговоров о политике я не терплю». Словом, такое впечатление, что сейчас его хватит удар… Побледнеет весь…
Киров рассказывал с улыбкой, стремясь расшевелить больного, отвлечь его от невеселых мыслей. И ему это удалось. Буачидзе тоже улыбнулся.
— Что ж, и на том спасибо, — сказал он. — Пусть хотя бы так ведет себя хваленная «российская интеллигенция». Без подлостей, по крайней мере. Правда, не все такие.
Он приподнялся на подушке, оперся на локоть.
— На съезде я тоже обратил внимание на одного «российского интеллигента». Вначале он путался с эсерами и меньшевиками, потом его можно было видеть в составе большевистской фракции. Не знает, бедняга, куда податься. Из шатающихся. Позавчера подходит ко мне и говорит: «Извините меня, товарищ Буачидзе, но я иногда не понимаю вас, большевиков. Должен признать, что в ваших словах и делах гораздо больше истины, чем у кого бы то ни было. Но, право, вы только выиграли бы, избавившись от вашей излишней резкости и прямолинейности… — Ной покачал головой. — Надо же — люди вас боятся, говорит… Вероятно, я вступил бы в вашу партию, если бы не это…».
Наконец, по его мнению, мы, Мироныч, слишком много воли даем горцам. Калмыкова вспоминал. Разве, мол, не позор, что этот самый Калмыков не дал выступить очередному оратору, а ничтоже сумняшеся, стащил его с трибуны. «Когда-нибудь и вас, товарищ Буачидзе, вот так же схватят за шею и выбросят вон. Вспомните тогда меня. Дайте срок».
