Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [20]

Над головой инспектора висел поясной портрет императора. Водянистые болезненные глаза Николая Второго в упор, не мигая, смотрели на юношу. Взгляд их был строг и подозрителен.

Бетал вспомнил, что точно такой же портрет висит в сельском правлении родного его аула Хасанби. Отец Бетала Эдык как-то обронил в минуту досады, увидев царское изображение: «Везде висит, куда ни повернись!» Да и любимая учительница юного Калмыкова, Надежда Николаевна, тоже нелестно отзывалась о «самодержце всея Руси». По ее словам, это был ограниченный солдафон и жестокий деспот.

Разглядывая знакомый портрет, Бетал вспомнил напутствие Надежды Николаевны, вручившей ему письмо: «Помни, Бетал, тот человек, которому я пишу, — с нами. С нами, понимаешь?..»

Конечно же, он понимал. Одно удивляло его — точно такого царя он, Бетал, выкрал из хасанбиевской школы и, отодрав холстину от рамы, сжег и то и другое на пустыре. А здесь, над головой человека, которому верит Надежда Николаевна, висит все тот же Николай Второй… Может, нарочно так, чтобы не было подозрения?..

Пока Калмыков думал об этом, инспектор ни разу не поднял головы. Наконец он шевельнулся, потянул носом (обутые в сыромятные гуаншарики ноги Бетала изрядно вспотели) и взглянул на посетителя. Не спеша отодвинул от себя книгу, потрогал на переносице пенсне в золотой оправе и принялся рассматривать юношу.

Бетал смутился, порозовел.

— Ну-с, что вам угодно, молодой человек? — у инспектора был высокий, довольно приятный голос.

Калмыков молча подошел, положил на стол письмо.

Инспектор кивнул, ловким движением сбросил пенсне на кончик носа и принялся за чтение.

Внешность его была мало примечательна: слегка удлиненное сухое лицо, нос с горбинкой и тонкие язвительные губы.

Прочитав послание Надежды Николаевны, он снял пенсне; оно повисло на черном шелковом шнурке и заблестело, покачиваясь над верхним карманом форменного сюртука.

— Насколько я понял, вы разыскиваете Ивана Лазаревича?

Бетал кивнул.

— Письмо — от Надежды Николаевны?

— Да.

— Неужели ее до сих пор не посадили?

— Нет, не посадил… — пробормотал Калмыков, не на шутку встревоженный этим вопросом. — А зачем Надежда тюрьма сажать? Лучше нее нет человек… бедных уважает…

— «Уважает бедных», — иронически повторил инспектор. — Одни слова. Под видом защиты интересов бедняков все эти господа хотят лишь одного — захватить в свои руки власть… А о самих бедняках они не очень-то заботятся…

Широко раскрыв глаза, слушал юноша эти странные для него речи. Каждое слово падало на его сердце, как удар тяжелого молота. Как же это?.. Уж не ошибся ли он?

— Вы… тот самый начальник? — с сомнением в голосе спросил Бетал.

— Я действительно инспектор училища, но… того Ивана Лазаревича, которого вы ищете, здесь нет. На его место назначили меня. А его арестовали. И поделом: он наводнил училище отщепенцами со всей России. Но, слава богу, наш император…

Он не договорил и, повернувшись к портрету, как-то неестественно вытянулся в кресле, Калмыков ничего не сказал: взял лежавшее на столе письмо и, круто повернувшись, направился к дверям.

— Очень хорошо, молодой человек, очень хорошо! — кричал ему вслед инспектор. — Возвращайтесь домой к своей крамольной наставнице… А здесь вам делать нечего, да-с!.. Ходят тут оборванцы разные!..

Последние слова он произнес, когда юноша уже закрывал двери. Лицо Бетала густо залилось краской. Швейцар тоже, видимо, услышал. Он подал Калмыкову сумку и сочувственно сказал:

— Не робей, парень. Это уж всегда так: коли беден, так нет тебе места в жизни… Плохой он человек, душевности не имеет. Иван Лазаревич — тот другое дело…

— Давно Иван Лазар тюрьма сидит? — спросил Бетал.

— Да почитай — полгода.

— За что?

— Бог знает… Человек они хороший. Вот за то, должно, и посадили. Теперь нелегко найти хорошего человека. Ровно бешеные собаки люди стали. Один другому в лицо плюет. Да что там!.. К покойникам уважения нет, веры нет, совести нет… Так-то, братец. Иван Лазаревич, бывало, не поздоровавшись, не пройдет мимо. А то и постоит, об здоровье справится али спросит, чего во сне видал… Люди его любили. А энтот новый — ирод. Намедни вздремнул я и дверь ему не открыл тотчас. Промедлил, стало быть, «Скотина!» — кричит. И глаза вытаращил. А нешто я скотина?.. Я человек. Образованности ихней во мне, конечное дело, нету, но понятие имеем. Человек я. Седой уж…

Старик замолчал, обиженно поджав губы, задумался. Потом встрепенулся, спросил:

— Чего же теперь делать будешь? Обратно до дому?

— Не знаю, — хмуро сказал Калмыков. — Пойду. Прощай!

— Прощай, джигит. Храни тебя бог…

Когда Бетал вышел из училища, ветра не было. Буря, видно, окончательно утихомирилась. Но воздух над городом стоял сухой и тяжелый от пыли, которая мешала дышать, лезла в нос, в легкие. Небо над Кубанью висело по-прежнему зловещее, черное.

Калмыков потерянно побрел по улице, сам. не зная куда. Оглушенный, подавленный, он никак не мог смириться с мыслью, что мечта его лопнула, как мыльный пузырь, и надеяться больше не на что.

Постепенно нм овладело безразличие.

Неизвестно, сколько времени он пребывал бы в таком состоянии, если бы внимание его не привлекла пара диких гусей, показавшихся из-за тучи. Они летели не слишком высоко и четко выделялись на сером небе. Впереди — крупная, ширококрылая птица, сзади — поменьше. Видно, мать с детенышем, отставшие от стаи.