Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [12]

Да он, собственно, и не боялся никакой работы. Не он первый, не он последний. Он даже рад был идти в батраки: и семье облегчение, и не придется больше зубрить коран и каждое утро слушать скучные проповеди эфенди. К тому же Бетал с первых дней пребывания в медресе невзлюбил арабский. И не потому, что мальчику не нравилось, как звучит этот чуждый и непонятный язык, — просто он не выносил тупой и нудной зубрежки, которая безраздельно господствовала в медресе.

Монотонный, изматывающий душу голос эфенди, читающего коран, склоненные головы учеников, хором повторяющих неведомые слова, тяжкий спертый воздух, насквозь пропитанный запахами прели и пота, надоедливое жужжание мухи, бьющейся об стекло тусклого маленького оконца…

Неужто теперь все сначала?..

Что делать?..

Если отец решил, против его воли не пойдешь! Об этом мальчик и не помышлял.

В лицо Беталу дул несильный ветерок юга, неся теплое дыхание солнечной пашни и дурманящие запахи летнего степного разнотравья. Лошадь его лениво перебирала ногами, неторопливо вышагивая за буланым конем Эдыка. Сын ехал слева и чуть позади отца, как и полагалось по издревле заведенному обычаю.

Поглядывая на широкую, уже слегка ссутулившуюся отцовскую спину, Бетал терпеливо ждал. Скоро все выяснится.

С севера летела стая серых птиц. Дикие голуби. Увидев их, Эдык остановился.

Бетал вначале подумал, что отец решил подстрелить парочку голубей, и тоже придержал лошадь. Но Эдык даже не притронулся к ружью, висевшему у него за плечами. Он молчал, слегка прищурившись, следил за полетом голубей. Серые птицы летели низко, свободно и широко растянувшись над степью. Вот они над головами путников… поднялись повыше, сделали круг и сели в траву, тут же, неподалеку. Снова вспорхнули с шумом, напугавшим юркую ящерицу, пристроившуюся погреться на камне, и умчались прочь, постепенно исчезая в прозрачном воздухе.

Эдык сказал, словно бы про себя:

— Белогрудые голуби… Красиво летят. Вольно…

Больше он не промолвил ни слова и тронул коня. Бетал последовал его примеру.

Так, в молчании, они подъехали ко двору Калмыковых. У мальчика упало сердце: за плетнем, возле дверей кухни, стояли мать Бетала Быба[14] и эфенди.

Мулла прислонился спиной к забору и не видел неслышно подъехавших всадников. Быба сказала, кивнув в сторону мужа и сына:

— Что я, бедная женщина, могу решать, уважаемый эфенди?.. Вот они сами… Поговорите с ними.

Мулла обернулся:

— A-а! Легки на помине! Ну и хорошо! Ну и хорошо!

Трудно было понять, действительно его обрадовала встреча или все это обычное притворство, на которое эфенди был великий мастер.

Поздоровавшись с Эдыком за руку, почтенный гость увел Калмыкова-старшего в сторону, бросив при этом неприязненный взгляд на Бетала.

Тот отлично понимал, зачем явился к ним в дом мулла. Конечно, чем больше сохст, тем выгоднее мулле!..

Бетал привел лошадей в порядок, подбросил нм сена и вошел в кухню. Мать встретила его встревоженным взглядом.

— Что же ты натворил, сынок! Весь аул осуждает тебя… скоро про тебя сложат плохие песни. Так говорит эфенди. Все дети учатся, а ты гуляешь в степи без дела…

— Быба, — сказал Бетал ласково. — Ничего, может, отец не из-за этого привез меня?

— Эфенди разгневан так, что не приведи аллах, — продолжала она. — Говорит, что и другие ученики его идут по твоим следам.

— Он это сам сказал?

— Не только это… Он говорит, что ты изменил нашей вере, уйдя из медресе… Грозился тебе проклятием… Не испытывай, сынок, терпенье аллаха, вернись.

Бетал грустно посмотрел на мать. В больших глазах его были укор и сострадание к ней, и неуверенность, что он сам поступил правильно в этой истории с эфенди, как подобает мужчине…

— Хорошо, Быба, хорошо…

Мать не замечала его состояния и твердила свое:

— Не давай, сынок, повода людям повсюду трепать твое имя. И так уж об отце Нашем по всему селу слух идет, что он редкий гость в мечети.

— Разве им неизвестно, что отец днюет и ночует с табуном? — сказал Бетал.

— Не знаю, милый, а только говорят так.

— Ну, и пусть говорят, — не сдержался он.

— Как можно?! — всплеснула руками Быба. — Мы с людьми живем, сынок. Нельзя с людьми не считаться! Иначе — кто же нас станет уважать? Вот ты с эфенди разговаривал непочтительно! А он постарше твоего отца будет. Как же тебе не совестно? И не лучше ли спокойно жить на свете?

Бетал пожал плечами. Разве он знал, как лучше? Одно было ему понятно — не все, далеко не все в этой жизни устроено правильно и справедливо.

— Не знаю, Быба, не знаю. Но я… я постараюсь узнать…

Она осторожно пригладила волосы у него на виске.

— Ты, наверное, голоден? Садись-ка, поешь! — Быба засуетилась, пододвигая к нему анэ[15], стоявший у самого очага. — Я лицуклибже[16] сготовила, кушай на здоровье…

Распахнулась дверь, и в кухню вошел Эдык. Весь вид его выдавал крайнюю степень раздражения. Он бросил суровый взгляд на жену, втайне надеясь, что она поймет причину этого раздражения и своим женским участием смягчит и успокоит его.

Но Быба знала лишь одно: эфенди и ее муж разговаривали. А о чем — то ведомо им и аллаху. Потому и произнесла она совсем не те слова, которых ждал от нее Эдык: