Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [10]
Бетал без колебаний подошел к жеребцу и снова вскочил в седло.
— Повод держи короче, — вслед ему крикнул отец.
Почувствовав силу в руке, державшей повод, жеребец показал все, на что он способен: мелко вздрагивал всем телом, вертя головой, вскидывал задними ногами так, что седок буквально съезжал на его шею, становился на задние ноги, едва не опрокидываясь назад. Но Бетал, вцепившись в гриву, прижался лицом к потной шее коня с твердым намерением усидеть на нем, чего бы ему это ни стоило.
В моменты коротких передышек, когда вороной на секунду опускался на все четыре ноги и тяжело дышал, как бы раздумывая, какое еще выкинуть коленце, мальчик хлестал его нагайкой.
И с каждым ударом конь становился покорнее. Наконец он сорвался с места и понес Бетала вдоль реки, по проселку, ведущему к станице Марьинской.
Мальчик слегка отпустил поводок, еще раз для острастки стегнул лошадь плетью и покрепче умостился в седле, приготовившись к долгой скачке.
Однако сильный и норовистый скакун был еще слишком молод и не привык к бегу на большие расстояния. У околицы Марьинской он уже ронял на дорогу клочья пены и, сбившись С шага, перешел на скорую рысь, разбрасывая копытами комья грязи.
Станичные псы, как водится, подняли неистовый лай и бросились вдогонку за всадником. Это снова подстегнуло вороного, и он понесся, как ветер.
Из домов выбегали люди, что-то кричали вслед, но Бетал их не слышал: изо всех сил натягивая поводок, он думал только о том, как бы этот черный дьявол не влетел на всем скаку в чьи-нибудь ворота или сарай. Мальчик знал, что необъезженные лошади имеют такое обыкновение, весьма опасное для седоков.
Но станица вскоре осталась позади, а вороной все скакал и скакал.
…Из ногайских степей потянуло теплым ветром. Тучи ушли с горизонта и открыли над головой Бетала широкую полосу голубого простора.
Он попытался направить коня в объезд станицы, чтобы вернуться к загону, и вдруг с радостью почувствовал, что лошадь ему повинуется.
Солнце светило теперь ему в спину, согревая его тело и его сердце, наполненное сейчас ликованием и смутным ожиданием перемен, которые обязательно должны случиться в его судьбе.
Вороной совсем присмирел и пошел шагом.
…Эдык сидел под копной вместе с хозяином табуна. Поодаль стояли и молодой казак, который торговал лошадь, и другие, заинтересованные исходом скачки.
Увидев Бетала, толстяк повеселел:
— Клянусь! Нет такой лошади во всей Кабарде! Валлаги, золотой конь! Кто дает больше?..
Бетал спешился, отдав повод хозяину.
С боков коня падала пена, он стоял, статный и разгоряченный, в облаке пара, струившегося на солнце от мокрой шерсти. Но в темных глазах коня уже не было ярости и протеста.
Эдык поднялся, подошел. Взял в руки лошадиную морду и поцеловал в лоб, где красовалось лучистое белое пятно, похожее на звезду. Потом, не глядя на стоявшего рядом Бетала, негромко сказал:
— Похоже, паршивец, что ты все же станешь табунщиком…
ОКО ЗА ОКО…
Эдыку не спалось. Всю ночь напролет он бодрствовал у огня в маленьком облезлом домишке на полевом стане. Сидел у очага, ворошил корявой обугленной палкой догорающие угольки и думал о жизни.
Мысли текли ровной неторопливой чередой, словно размягченные и убаюканные теплом и покоем.
Изредка он подремывал. Тогда голова его опускалась ниже к огню, и на сухом лице, освещенном багрово-красными бликами, резче обозначались морщины.
Эдык ковырнул своей палкой массивный дубовый кряж, весь перевитый болезненными узлами и изуродованный наростами. Старый пень тлел с утра, не поддаваясь огню.
И, сам не зная, как это получилось, Эдык вдруг сравнил его с человеческой жизнью.
В самом деле, разве не так, как дерево, растет и живет человек?..
Сначала малый и слабый, подвластный любому ветру… Проходит время, и он пускает корни в родную землю, все глубже, все крепче. А там и обрастает твердой корой, на которой с каждой прожитой осенью и зимой запекаются новые раны от ливней и стужи, от ударов судьбы… Потом — одряхлеет, уронит на замшелую землю отсохшие сучья и отгнившую морщинистую кору и засохнет на корню, едва обретя силу и мудрость…
Так и этот дубовый кряж, отдающий теперь людям свое тепло, последнее, что у него осталось. А ведь когда-то. молодой и крепкий дуб шелестел зеленой листвой, широко простирал к солнцу гибкие ветки. Пережил он все метели и бури, выстоял, не сломился, а вот неумолимое и быстротечное время свалило его…
Когда Эдыка одолевали подобные мысли, он, всегда суровый и скупой на внешние проявления чувств, подсознательно ощущал их некоторую сентиментальность и хмурился.
Глянув в угол, где на соломе, замотавшись в старую протертую бурку, посапывал во сне его старший сын Бетал, Эдык вспомнил собственного отца.
…Его загрубевшие ладони, натертые до блеска рукоятками вил и кос, бугрившиеся желтоватыми мозолями, твердыми, как кость… Его спокойную, размеренную речь…
«Человек рождается на свет не для того, чтобы творить дурные дела, — бывало, говаривал он. — Человек должен быть добрым и прощать. Даже если его обижают, — прощать!»
Прежде, в молодости, Эдыку казалось, что отец прав.
С годами слепая детская вера в отцовскую непогрешимость сначала дала заметную трещину, а со временем и вовсе угасла. Жизнь не оставляла камня на камне от древней, как сам мир, философии всепрощения.
