Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [11]

«…Если обижают, — прощать! иронически повторил Эдык. — Нет, отец, так не выходит! Нельзя жить на земле и сносить оскорбления. Проживешь, — никто о тебе и не вспомнит. А ведь человек для чего-то рождается?!. Значит, должен оставить по себе хоть добрую память. А не исчезнуть без следа, как ветер в открытом поле!..

Вот я, Эдык Калмыков, — зачем я нужен? Пасти лошадей?.. С пеленок — в степи. Много ль она мне дала? Ничего. Одни огорчения и мозоли… Такой ли жизни пожелаю я своему старшему сыну?.. И он до седых волос будет гнуть спину на богатеев?.. А если не ту судьбу я ему готовлю?.. Не лучше ли наскрести денег на его ученье?..»

Эдык встал и вышел из домика.

Стояло раннее летнее утро. Широко распахнулась зеленая степь, подернутая влажным парным маревом, наполненная запахами росной травы и свежего сена. На востоке, где уже всходило солнце, повисла над землей длинная неподвижная туча. Чем ближе к солнцу, тем все резче менялись ее цвета: от зеленовато-серого до пурпурно-красного. Будто подожгли ее сбоку, и она запылала горячим пламенем.

Увидев тучу, Эдык сказал про себя: «Кажется, год будет хорошим. Дай бог, чтобы он принес нам счастье».

С предгорий потянуло свежим утренним ветерком, и Эдык с удовольствием подставил ему лицо.

Докучные мысли, не дававшие ему ночью покоя, незаметно для него самого растаяли, как легкий и прозрачный туман над утренним ковыльным простором. Сон как рукой сняло. Эдык ощутил во всем теле привычную силу и бодрость. Губы его тронула улыбка…

Такое случалось не часто. Неулыбчивым был табунщик Эдык Калмыков, и немногие односельчане видели его лицо осененным радостью.

Однако его нельзя было назвать человеком замкнутым и нелюдимым. Он умел, если возникала в том надобность, поддержать компанию, но и тогда больше молчал и слушал, чем говорил.

Эдык возвратился в домик. Плетневые, обмазанные глиной стены его облупились, глина местами обвалилась вовсе, открыв зияющие дыры, в которые теперь заглядывало солнце. Он посмотрел на спящего сына. На губе Бетала заиграл солнечный зайчик. Словно ощутив его тепло, подросток улыбнулся во сне, пожевал губами.

Эдык стоял, не шевелясь, и с каким-то новым, незнакомым ему раньше чувством смотрел на повзрослевшее лицо сына, на золотящийся в солнечном луче мягкий пушок над его верхней губой.

Сын был очень похож на отца. И почему Эдык раньше не замечал этого?.. Таким он сам был в молодые годы, в те давно прошедшие годы…

— Нет, — вполголоса сказал Эдык, — Нет, нечего делать ему в степи. Ничего не принесет она, кроме бедности и невзгод… Не стану я мешать его счастью! Никто ведь не знает, где и в чем оно, счастье… Не стану мешать!..

Отец подошел ближе и осторожно тронул Бетала за плечо.

— Солнце уже встало. Пора.

Бетал тотчас поднялся (он не был приучен нежиться по утрам в постели) и принялся деловито стряхивать с одежды налипшую на нее солому. Потом пошел к мутноватой речушке, протекавшей тут же, неподалеку, и умылся.

Возле речушки росла старая груша, широко разбросав ветви. Бетал подпрыгнул, схватился за одну из них и несколько раз подтянулся, как на турнике. Сегодня ему удалось подтянуться на два раза больше, чем вчера. Довольный собою, он вбежал к отцу, сидевшему в домике, у очага.

— Мясо поджарить?

Эдык разгреб золу, достал несколько печеных картофелин.

— Сегодня обойдемся картошкой. Да чаю с сыром попьем… Что, недоволен?

— Доволен, отец. Вот если б еще немножечко масла…

— Ничего И так сойдет. Картошка — еда здоровая…

Эдык вынул нож из самодельных ножен, разрезал чурек на небольшие кусочки, потом достал кружок домашнего копченого сыра с красновато-коричневой корочкой и тоже нарезал. Все это положил на плетень, заменявший им стол.

Бетал палил из котелка две кружки калмыцкого чая.

В семье Калмыковых разносолов не знали. В еде были умерены и неприхотливы. И сейчас отец с сыном с таким аппетитом принялись за свою скромную трапезу, будто в жизни не едали ничего вкуснее печенной в золе картошки и сыра, отдающего дымком очага.

Эдык ел степенно, как человек, знающий цену хлебу, медленно прихлебывал из кружки обжигающий губы чай и все поглядывал на сына.

— Ну, как тебе здесь? Ничего?..

— Ничего… Нравится, — ответил Бетал, не понимая, к чему клонит отец.

— А, может, в медресе лучше? — лицо Эдыка, как всегда, непроницаемо. Невозможно понять, что он задумал.

— Твоя воля, отец, — опустив глаза, проговорил Бетал. — Как ты захочешь…

— Как я захочу? Ладно. Тогда иди, седлай лошадей, а я попрошу Мудара присмотреть за табуном до моего возвращения.

Они ехали шагом. Отец, верный себе, молчал, погрузившись в свои думы, а Бетал пытался разгадать смысл последних отцовских слов: «…до моего возвращения…» Значит, отец решил куда-то отвезти Бетала и оставить его там, а сам должен вернуться в степь, к табуну?.. Куда же они направляются?..

Упоминание о медресе заставило Бетала поначалу подумать, что Эдык решил упросить эфенди принять сына обратно. Но ведь они с муллой крепко повздорили! Едва ли гордый Калмыков пойдет на попятный.

Однажды отец говорил Беталу о своем намерении отдать его в батраки. И это было вполне резонно: семья большая, заработка отца не хватало. А Бетал — старший. Почти взрослый малый, хотя ему нет еще и четырнадцати. Широкоплечий, мускулистый. Другие дети — один меньше другого. Кому же помогать отцу, как не Беталу?