Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [104]

Долго ли было в то трудное время сбить с толку наивного и доверчивого горца, Нашептав ему, что он снова, в который уж раз, стал жертвой обмана и несправедливости, что его силой хотят загнать в колхоз и обобрать начисто, не оставив в хозяйстве ни коровы, ни овцы, ни даже цыпленка? Долго ли?..

Сход бурлил. Марема уже никто не слушал. Наступил такой момент, когда недоставало лишь одной незначительной искорки, чтобы дело кончилось взрывом.

Во двор окружкома въехали на взмыленных лошадях шесть милиционеров.

— Видали? — все еще стоя на бричке, обратился к толпе Марем.

— Испугать пас хотят! Нет, сегодня никто не отступит, если только он считает себя мужчиной!

Дальнейшее произошло так быстро, что всадники из милиции не успели даже опомниться. Их сняли с лошадей, отобрали оружие и связали.

Первая удача опьянила растревоженную, гудящую, как пчелиный улей, массу людей. Теперь уже трудно было взывать к благоразумию и спокойствию: во дворе окружкома кипела раскаленная лава, грозя захлестнуть все, что станет ей поперек дороги.

— Будь проклят аллахом тот, кто струсит и пойдет на попятный!

— Бей коммунаров!

— Хватайте колья, обнажайте кинжалы!

— Не позволим отнять у нас жен и детей!

— Бей!!.

— Ломай тюрьму!

Толпа готова была броситься сейчас куда угодно, найдись человек, который повел бы ее за собой.

Хамид, запутавшись в людском море, вертелся с обнаженной саблей в руках и кричал что-то вместе со всеми, захваченный диким азартом. Он уже не властен был ни над своей головой, ни над своим телом, — одна заветная мысль гвоздем засела в его разгоряченном мозгу: «Как бы мне отличиться сейчас среди всех своим мужеством и бесстрашием, кай бы совершить такое, чего не могут другие!»

Внимательный взгляд различил бы в бушевавшей толпе и таких горцев, которые не разделяли всеобщего помешательства, но сделать они ничего не могли, их несло, как щепки на поверхности вспененного потока, низвергающегося с высокой горы. Они не знали, куда вынесет их своенравный поток, — может, швырнет на берег, как ненужный мусор, а может, домчит к самому морю, где сольется с другими реками…

Хамид метался со своей саблей из стороны в сторону, точно его стегали хворостиной.

— Власть мы завоевали, чтобы стать свободными! — кричал он охрипшим басом.

Кто-то сказал ему в самое ухо:

— Лучше замолчи, брат. В жизни не бывало, еще такой власти, чтобы всем угодила.

— Перестаньте дурачиться, люди! — взывал к толпе чей-то благоразумный голос. — Что толку с того, что пошумите и разойдетесь?

Но слова эти утонули в неистовом гвалте. Никто не хотел слушать добрых советов, и, размахивая кольями и кинжалами, толпа ринулась к неказистому зданию тюрьмы. Разгромив его и выпустив нескольких сидевших там конокрадов, люди окончательно распали-лись и снова запрудили широкий двор окружного комитета. Разогнать охрану и самих «комитетчиков», захватить оружие и единственный пулемет «максим», которым располагал округ, было делом нескольких минут.

Недовольство и беспорядок, ловко спровоцированные местными кулаками и иже с ними, оборачивались мятежом против советской власти.

Отхлынув от окружкома, гудящая волна залила дорогу, связывающую Нальчик с Пятигорском, а вскоре и мост через реку Баксан. На мосту установили пулемет с твердой решимостью никого не пропускать по дороге ни туда, ни обратно. Мало кто из этих обезумевших людей, захлестнутых стадным чувством, представлял себе более ясную и осмысленную цель. Скорее всего большинство обманутых и ослепленных беспричинной злобой горцев не давало себе труда подумать, во что может вылиться происходящее, где-то. в глубине души надеясь, что случится нечто такое, из-за чего тотчас утихнет всеобщая ярость.

Но подобные мысли скрывались слишком глубоко в недрах толпы, и нечего было и думать, что они возобладают над стихийным пожаром, умело разожженным в крестьянских сердцах врагами колхозного строя.

Внешне людская масса была сейчас монолитной, готовой к самым решительным и безрассудным действиям. Ощетинившись кольями и винтовками, похожая на единый чудовищный организм, она по-прежнему бурлила, расплескавшись вокруг моста.

И некому было остановить ее.

Немилосердно жгло солнце, словно наверстывая упущенное. В бездонном голубом небе, подернутом желтоватою дымкой, застыли прозрачные крылья перистых облаков.

И вдруг — встревоженный крик:

— Смотрите — идет! Сам идет, один!

Из-за поворота действительно вышел человек. Он направлялся к мосту, туда, где стоял пулемет.

Это был мужчина, крепкого сложения, одетый в гимнастерку и галифе пепельного цвета, в руках — брезентовый дождевик.

Он не спешил. Толпа смолкла. Твердые шаги его были хорошо слышны в притихшей степи. На широком скуластом лице, освещенном жаркими лучами полуденного солнца, блуждала горькая усмешка, но не было заметно и тени тревоги и беспокойства. Изредка он посматривал по сторонам, на ровные желтые поля поспевшей пшеницы, раскинувшейся по обеим сторонам дороги, и хмурился.

Он шел совершенно спокойно, в каждом шаге его, в размахе крепких, сжатых в кулаки рук чувствовалась сдержанная сила и властность.

— Стреляйте! — раздался истерический выкрик. — Стреляйте в него!