Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [103]

— Когда и где ты проливал кровь за советскую власть? — с трудом сдерживая негодование, перебил его Хабала. — В каких частях ты воевал?

— Я? — Хамид сразу сник, глаза его, воровато забегали по сторонам. — Ну, это… так если ж я и не много сам воевал, то уважаемые мои соседи разве не сражались, не щадя жизни? Но и я… и я тоже… стрелял в самого генерала Шкуро, когда красные гнали его с Кавказа. Не попал только, промазал, значит…

Сход разразился смехом.

Когда толпа утихла, Хабала сказал, пристально и строго посмотрев Хамиду в глаза:

— Если председатель сельсовета слишком часто меняет свою одежду, мы проверим, на какие доходы это делается. Виновен — снимем с работы. Дело недолгое. А вот ты чем дышишь? Может быть, ты против колхоза?

Хамид струсил:

— Почему против? Совсем даже не против… — забормотал он, пятясь назад. — Однако лучше бы не загоняли нас силком в тот колхоз… Надо — по доброй воле. Так я говорю, товарищи, граждане?

Толпа молчала.

— А сам-то ты кто такой? — жестко спросил Хабала.

— Я?.. Бедняк.

— Ты — бедняк? — тон Хабалы заставил Хамида съежиться, но он все еще продолжал хорохориться, стараясь не ударить лицом в грязь перед собравшимися.

— Да, я бедняк, — повторил он, поднимая голову. — Посмотри на меня, весь я тут…

— Мне известно, кто стоит за твоей спиной! — крикнул Хабала и сделал знак милиционерам. Они обступили Хамида, под руки вывели его из круга на глазах у схода и посадили в тачанку.

На виду у всех тачанка с арестованным перевалила через бугор и пропала за поворотом. Через несколько минут с той стороны донеслись звуки выстрелов.

Толпа заколыхалась, глухой ропот прошел по рядам.

— Еще есть такие бедняки? — сверкнув глазами, спросил Хабала.

Никто ему не ответил. Крестьяне молча подходили к столу, за которым сидел секретарь с толстой разлинованной книгой, и записывались в колхоз.

Прошло немногим больше недели, и всеми втихомолку оплаканный Хамид возвратился в аул целым и невредимым. На расспросы он не отвечал, многозначительно опуская глаза и тем давая понять, что все, происшедшее с ним в городе, — тайна, которую он никому не имеет права открыть.

Именно этот Хамид ранним июльским утром и разбудил все селение, призывая своих сограждан поспешить в Баксан на сход к окружному комитету, помещавшемуся в двухэтажном здании бывшей княжеской усадьбы. Стояло оно у самой реки и было обнесено кирпичным забором. Вокруг, во дворе, располагались службы.

Нежаркое солнце едва поднялось над горизонтом, когда двор — Баксанского окружкома был уже переполнен народом.

Стоял невообразимый галдеж. Тщетно работники окружкома пытались успокоить необычно возбужденных крестьянки навести хотя бы относительный порядок.

Среди всех выделялся своим ростом и голосом широкоплечий силач Марем. Он влез на стоявшую у забора бричку и говорил, перекрывая гомон толпы гулким и звонким голосом:

— Сегодня нас силой сгоняют в колхоз! — почти кричал он. — А завтра? Неизвестно, что с нами сделают завтра. Когда советская власть пришла, твердили все, что отныне горцы заживут свободно. А теперь не так. Каждый лезет вперед и нор'овит решить все за нас. А мы что? Разве крестьяне не могут сами распорядиться своей коровой и своей жизнью? Почему в борозды, пропаханные нашими плугами, обязательно лезут чужие? Почему? Неужели мы не можем договориться между собою, как наладить жизнь и работу? У кого быка, у кого корову отнимают, в колхоз гонят. Паршивую индюшку и курицу — и то не имеем права держать! До чего дожили!

Неподалеку от брички, на которую взгромоздился Марем, стоял Хамид и отчаянно завидовал.

Он не мог простить себе, что замешкался и уступил другому право говорить первым.

«Почему я не на его месте?..» — с тоскою думал Хамид и с досады кусал свои желтые от табака ногти.

Впрочем, он зря терзался. Если не Марем, то другие все равно не дали бы раскрыть рта плешивому бедняку. С самого начала стало понятно, что главенствовать на сегодняшнем сходе намерены те, кто в старые времена пользовался «уважением и почетом», у кого мошна потуже, чем у Хамида и ему подобных.

Марем, к примеру, в былые дни владел несчитанными табунами и мог устраивать скачки, слава о которых гремела по всему краю.

И чего, собственно, Хамиду не сидится на его- привычном бедняцком месте? Может, он очень нужен таким, как Марем, и всем иным, кто прячется за его широкую кулацкую спину? Едва ли. Не сидеть ни Марему, ни его подпевалам за одним столом с неимущими, бедняку с богатеями не поравняться…

Шум, возобновившийся с новой силой, отвлек его от невеселых мыслей. Люди что-то кричали, спорили до хрипоты, размахивая руками.

— Начали с лошадей и быков, — продолжал Марем, не обращая внимания на то, что его плохо слушают, — а скоро до жен наших и детей доберутся! Коммунисты все хотят сделать общим! И жен тоже! И спать будут вместе, вповалку, на одном широченном матрасе и укрываться одним одеялом. Трактором это одеяло на нас станут натягивать, трактором — стягивать! Вот куда, добрые люди, ведут нас большевики и коммунисты…

Выкрики, свист, улюлюканье, налитые злобой глаза, руки, судорожно хватающиеся за рукояти кинжалов. Кое-кто даже вооружился кольями, выдернутыми из плетня. По всему было, видно, что крестьян кто-то подстрекал к открытому выступлению, ловко раззадоривал их, сам оставаясь в тени.