Все прекрасное началось потом - [31]

Ребекка и мужчина с голой грудью стояли в коридоре и глядели друг на друга. Было очень жарко. Кожа у него на груди и плечах лоснилась. Ребекка опустила на пол рюкзак с мольбертом.

– Вы говорите по-английски? – спросила она. – Или по-французски?

Она надеялась, что он снова пригласит ее войти.

– Liga, – наконец ответил мужчина. – По-английски говорю, немного. Что вам нужно?

Ребекка объяснила, что она подруга иностранца, которому он приносил рыбу. Сказала, что она художница и хочет его нарисовать.

За короткое время, прожитое в Афинах, она уяснила себе, что бессмысленно даже пытаться обмануть грека. Поскольку в искусстве обмана они сами изрядно поднаторели еще задолго до того, как одолели Трою.

Ребекка рассказала, как впервые увидела его в окно. Он как будто не разозлился и не огорчился, услышав ее просьбу, и все так и стоял как вкопанный, неотрывно глядя на нее. Стоял в своих растоптанных сандалиях. У него в квартире работало радио – оно играло какую-то старую оперу.

– Вы настоящая художница, – проговорил он так, что было непонятно, то ли это утверждение, то ли вопрос. Потом отшагнул в сторону, пропуская ее, и она вошла.

В квартире у него было хоть шаром покати, если не считать пары плетеных стульев, старенького телевизора с покрытым толстенным слоем пыли экраном и половой щетки фабричного производства. Радио стояло на телевизоре. Чистенькие свернутые полотенца лежали стопкой на углу стола, а несколько грязных висели на стуле. Она слышала, как на кухне что-то булькало. Ребекка было подумала, стоит ли спрашивать, зачем он беспрестанно кипятит полотенца, но тут он сам все объяснил – сказал, что эти полотенца из соседней больницы и что после того, как кто-то умирает, их приходится тщательно кипятить.

Он предложил ей сесть, указав на стул. А сам отправился на кухню. Засвистел водопроводный кран. Он вернулся со стаканом воды.

– Nero, – сказал он.

И, склонив голову набок, наблюдал, как она осушает стакан. Потом взял его и отнес обратно на кухню. Стены в комнате были желтые, прокопченные табачным дымом. Единственным украшением служила висевшая у окна картинка – репродукция «Бури» Мунка[33]. Закутанная в белое фигура, бегущая от сумрака через запущенный сад. Жизнь этого человека, подумала Ребекка, сродни медленному падению.

Боль, отягченная раздумьем.

Он принес еще стакан воды. Она сделала глоток и отставила стакан в сторону. Он наблюдал за нею. Потом спросил, откуда она, и про детство тоже спросил. Она сказала:

– Мать нас бросила.

Он пожал плечами.

– Расскажите что-нибудь хорошее, – сказал он. – Вспомните что-нибудь приятное, а после можете меня рисовать.

И тогда она принялась перебирать свое прошлое, пока в ее памяти случайно не возник случайный образ в виде почтовой открытки, – и она рассказала историю о том, как однажды они с сестренкой нашли выброшенное на берег моря старенькое пианино. Они были тогда счастливыми девчонками и проводили каникулы вместе с дедом в дождливом Довиле[34]. А на другой день пианино исчезло: его унесло приливом обратно в море. Она тогда очень сильно огорчилась. Но тем же вечером дед дал ей листок бумаги и попросил нарисовать пианино, чтобы оно ожило в ее памяти.

Рисунок Ребекки: выброшенное на берег моря пианино. 6 лет.

Мужчина с голой грудью провел руками по воображаемым клавишам, достал сигарету. Потом предложил пачку Ребекке – и они закурили на пару.

Когда Ребекка устанавливала мольберт и доставала карандаши, она заметила, что у нее дрожат пальцы.

Он так и остался обнаженным от пояса и выше, и вялая плоть свисала с его мышц, сохранивших, впрочем, округлость, которая была свойственна его мускулатуре в молодости, – это напоминало красоту, тронутую первыми признаками увядания. Лицо у него было плохо выбрито. Скулы высокие, не сказать высокомерно вздернутые.

Просидев молча битый час, он спросил, можно ли ему еще покурить. Ребекка отложила карандаш, и они закурили вдвоем.

– Несчастный я человек, – бросил он.

– Вы это о чем?

– Беда идет за бедой.

– Понимаю, – сказала она. Ее беда была вялотекущей, а его стремительной.

– Такова моя судьба, – продолжал он.

– Сочувствую, – откликнулась Ребекка.

– Ну да, – сказал он. – Как у Эдипа: такова моя судьба.

Он прикурил новую сигарету.

– А судьбу не изменишь, – прибавил он.

Ребекка кивнула.

– Печально это, понимаете? Как погода.

Ребекка опять кивнула и подняла брови – в знак того, что действительно понимает. Ему это как будто понравилось, он ушел на кухню и принялся скармливать полотенца прожорливо бурлящим кастрюлям с водой. Через несколько минут он вернулся и сел на место.

– Я готов, – сказал он.

Ребекка подумала, что не верит в судьбу. Потому как верила, что она одна ответственна за все, что с нею случилось. Будь это судьба, ее мать была бы безупречной. Тогда это была бы просто ее судьба – бросить своих дочерей.

Но это была не ее судьба.

То было ее решение.

А судьба – это для надломленных эгоистов, простаков и вечно неприкаянных одиночек. Она сродни далекому свету, который не становится ближе, но и никогда не гаснет совсем.

Мужчина с голой грудью оказался хорошим натурщиком, за исключением того, что он нет-нет да подергивался, когда клевал носом. Прошла еще пара часов – и он поднес невидимую сигарету к губам.