Война - [41]

Теперь передо мной появляется Отилия.

С ней какие-то дети, должно быть, мои внуки, они испуганно смотрят на меня, держась за руки.

— Вы настоящие? — спрашиваю я их.

Только это я и могу у них спросить.

Мне отвечает крик Ану, короткий, неожиданный. Отилия исчезает, оставив мне горький привкус во рту, как будто я сейчас проглотил что-то по-настоящему горькое — смех, свой смех.

Я встаю. Пойду я домой. Пусть весь город ушел, но мой дом — нет. Туда я и пойду, думаю я, и дойду, даже если заблужусь.

* * *

Через две или три улицы от белого камня — наверно, не надо было мне от него уходить, никогда, — я встречаю тех людей, которые узнали, что я не умер, встречаю посреди улицы, возле дома с геранью, посаженной у входа, чей это дом? Сверяясь со списком, они выкрикивают незнакомое мне имя, мое? я иду прямо на них и спохватываюсь слишком поздно, когда пятиться и вовсе глупо; но они меня не останавливают; с моего места видно, что входная дверь дома открыта. Последним усилием я перебираюсь на противоположный тротуар, поближе к стене, в тень галереи с разбросанными как попало столами — кафе Чепе, опять.

Они во всю глотку выкрикивают имя, дверь открыта, никто не выходит, никто не откликается на имя, на зловещий приказ. Один из вооруженных людей без всякой надобности пинает дверь ногами, в щепки разбивает ее прикладом и входит в дом, за ним еще двое или трое. Они волоком вытаскивают человека, которого я тоже не узнаю, они повторяют его имя, кто он? теперь я забываю даже имена? это усатый парень, бледный и перепуганный еще больше, чем я; они оставляют его сидеть посреди улицы, полы его рубахи причудливо шевелятся на ветру, как будто прощаются два разлученных зверька; бандиты что-то кричат, но я не разбираю слов, потому что за их спинами раздается надрывный женский вой, из дома выбегает пожилая женщина, ровесница Отилии, я должен ее знать, это мать парня? да, это выбежала за ними его мать, осыпая наемных убийц проклятьями.

— Он ничего не сделал, — кричит она.

Но они без тени сомнения прицеливаются и стреляют, один, два, три раза, и уходят, не обращая внимания на мать, не обращая внимания на меня, — не хотят меня видеть? — уходят размашистым шагом, женщина бежит за ними, воздевая руки, голося, как безумная. «Вам осталось только Бога убить», — кричит она, срываясь на визг.

«Скажите, где он прячется, мамаша», — отвечают они.

От этих слов она разевает рот, как будто глотает воздух; я вижу, что она в растерянности и не знает, опуститься ли на колени перед сыном и попробовать облегчить ему последние минуты, если он еще жив, или броситься за этими людьми; одной рукой она виснет на вещевом мешке того, что идет позади, другой рукой указывает на тело сына:

— Так убейте его еще раз! — кричит она, снова и снова. — Что ж вы не убьете его еще раз?

Я сижу на краю тротуара, но не для того, чтобы прикидываться мертвым. Ветер продолжает поднимать вихри пыли, моросит легкий дождик. Будь что будет, я встаю и иду в противоположную сторону от женщины, которая продолжает кричать убейте его еще раз. Раздается выстрел, звук падающего тела. Как и тогда, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино, отвращение и дурнота клонят меня к земле, я стою перед дверью своего дома? я думаю, что это мой дом или, по крайней мере, место, где я сплю, мне хочется в это верить. Я вхожу, но лишь для того, чтобы убедиться: это не мой дом, все комнаты опечатаны. Я возвращаюсь на улицу. Мимо пробегают, не заметив меня, какие-то новые люди. Я неподвижно стою, слушая топот бегущих ног.

Наконец я узнаю одну из улиц — возле нее была фабрика гитар; увидев дом Маурисио Рея открытым и пустым, я неожиданно прихожу к выводу, что остался в городе один. Сельмиро наверняка уже умер, мне показалось тогда, что он еле дышал, все остальные куда-то ушли — и те, кто выжил, и убийцы, — нет больше ни единой живой души, эта мысль застает меня самого врасплох, но, не успев ее додумать, я слышу крик Ану, непонятно откуда и одновременно со всех сторон. «Он здесь», — думаю я, и во мне оживает надежда хоть кого-нибудь встретить.

Я ищу тот перекресток, на котором Ану всегда продавал свои пирожки. Я слышу его крик, и меня снова пробирает озноб: мне опять показалось, что крик доносится со всех сторон, от всего вокруг, даже от меня самого. «Наверно, этот крик мне мерещится, — говорю я вслух, и собственный голос кажется мне чужим, — ты сходишь с ума, Исмаэль». Крику вторил ветер, холодный, непривычный; перекресток Ану неожиданно отыскался сам собой. Ану я не увидел, но увидел его передвижную печь, прямо перед собой; крик послышался снова. «Значит, мне не мерещится, — подумал я, — ведь должен же где-то быть тот, кто кричит». Новый крик, еще громче прежнего, раздался на перекрестке, он мощно взвился, удвоился и стал таким пронзительным, что мне пришлось заткнуть уши. Я вижу передвижную печку, стремительно обрастающую коростой красноватых песчинок — тучей муравьев, зигзагами мечущихся во все стороны, а на сковороде — наполовину погруженную в остывшее черное масло голову Ану, похожую на камень: посреди лба возникает лакированный таракан и тут же возникает крик; наверно, это и есть безумие, подумал я, убегая: знать, что не слышишь крика, но слышать его внутри, по-настоящему, совсем по-настоящему; я бежал от реального, отчетливого крика и все еще слышал его, даже когда, наконец, добрался до дома, упал навзничь на свою кровать, закрыл лицо подушкой и заткнул нос и уши, словно пытаясь удушить себя, чтобы только его не слышать.