Война - [38]

Мы не видим Чепе, или я его не вижу. Остановившиеся горожане и чужаки заслоняют его, но мы слышим его голос, он все выкрикивает свой вопрос, теперь заканчивая его проклятьями и обвинениями, на нашу беду, на свою беду, потому что раздается выстрел. «Вот и до Чепе дошла очередь», — говорит стоящий рядом со мной человек, но его жена бросается бежать, и он бежит за ней, снова все бегут в разные стороны, и никто не издает ни крика, ни восклицания, все молчат, словно стараясь не шуметь на бегу.

«Все на площадь, вашу мать!» — приказывает голос. Люди в форме тоже бегут, загоняя горожан, как скот, никто не может в это поверить, но пора поверить, сеньор, пора; бегущие рядом со мной муж и жена добрались, наконец, до своего дома, расположенного позади церкви. Я хочу войти с ними, но муж меня не пускает: «Вам нельзя, учитель, — говорит он, — вы идите домой, а то втянете нас в неприятности». Что он говорит, думаю я и смотрю сбоку на его большущую голову, на испуганные глаза, но тут появляются руки его жены, помогают ему, и вдвоем они захлопывают дверь у меня перед носом. Этот человек не хочет пускать меня в дом, он боится, что я из тех, кто втягивает в неприятности, говорю я себе. Похоже, я снова один, так что, Исмаэль, не запутайся в улицах, иначе тебе не добраться до дома. Напрасно я смотрю во все стороны: все одно и то же, везде одна и та же опасность, для меня все уличные углы одинаковы. За любым из них может таиться беда. Но куда бы ты ни пошел, Исмаэль, не ошибись дорогой; я иду обратно так, словно темной ночью на ощупь пробираюсь домой, это невероятно: улица пуста, только я перед вереницей запертых на засовы окон и дверей. Я колочу в створку одного из закрытых окон, не здесь ли живет старик Сельмиро, тот, что старше меня, мой друг? да, с облегчением вижу я, истинное чудо: это дом Сельмиро, Сельмиро позволит мне войти. И я стучу в широкую деревянную раму; острая заноза впивается мне в кулак, но окно никто не открывает, хотя я знаю, что это окно его комнаты. Я слышу внутри покашливанье и прикладываю ухо к щели.

— Сельмиро, — говорю я, — это ты? Открой окно.

Никто не отвечает.

— Идти до двери нет времени, — говорю я. — Я влезу в окно.

— Исмаэль? Разве тебя не убили, пока ты спал?

— Конечно нет, кто это выдумал?

— Я слышал.

— Открой быстрей, Сельмиро.

— Как я тебе открою, Исмаэль? Я при смерти.

Я остаюсь один посреди улицы. Но что еще хуже, у меня больше нет сил бежать. Мне кажется, что нарастает какой-то грохот, он приближается, неизвестно откуда, и скоро я окажусь в его центре.

— Что там происходит, Исмаэль? Я слышал выстрелы и крики, там, на улице, танцуют?

— Убивают, Сельмиро.

— А тебя тоже заставили танцевать?

— Конечно.

— Тебе лучше идти домой, я не могу двигаться. Меня наполовину парализовало, ты не знал?

— Нет.

— И не знал, что сделали мои подлые сыновья? Они меня бросили. Поставили рядом кастрюлю риса и жареный банан, миску с печенью и почками и бросили меня. Конечно, они оставили тут много мяса, но что я буду делать, когда оно кончится? Подлецы.

— Открой хоть окно. Я залезу. Мы защитимся.

— Защитимся от кого?

— Говорю же, что людей убивают.

— Не зря они меня бросили.

— Открой окно, Сельмиро.

— Разве я не сказал тебе, что не могу двигаться? Тромбоз, Исмаэль, ты знаешь, что это такое? Я старше тебя. Подумать только, надо же: отплясывать прямо посреди улицы.

— Открой.

— Я едва могу протянуть правую руку, чтобы взять кусок мяса; что мне делать, когда я захочу в туалет?

— Они подходят, стреляют со всех сторон.

— Подожди.

Проходит какое-то время. Я слышу, как внутри что-то падает.

— Твою мать, — слышу я голос Сельмиро.

— Что случилось?

— Упала сковорода с почками. Если в дом влезет собака, я не смогу ее отогнать. Она все сожрет.

Он плачет и ругается.

— А окно, Сельмиро?

— Я не дотягиваюсь.

— Открой, ты сможешь.

— Беги, Исмаэль, беги куда-нибудь, ради Бога, если правда то, что ты говоришь, не стой там, как вкопанный, не теряй времени. Заберется собака, рано или поздно, и все сожрет, мне придется писать в кровать?

— Прощай, Сельмиро.

Но я не двигаюсь. Я уже не слышу шума. Попробую хотя бы плестись дальше. Бежать, как советует Сельмиро, я уже не могу.

— Твои сыновья вернутся, — говорю я на прощанье.

— Они так и сказали, но зачем вся эта еда, зачем они мне ее оставили, они уехали из Сан-Хосе, бросили меня. Подлецы.

* * *

Чтобы как-то двигаться вперед, я опираюсь на стену каждого дома. И вдруг слышу ровный гул: я не один на улице, возвращаются плотно смешанные голоса, я озираюсь вокруг, голоса вьются и извиваются, не далеко и не близко, сплошной поток со всех сторон, наконец я вижу их, вижу за два уличных пролета от себя, они проходят, горстка лиловых лиц и открытых ртов, видных мне в профиль; я не могу разглядеть, кто кричит, они исчезают, как головокружение в мимолетном шуме, но вот уже ничего не слышно, только еле уловимый шорох, почти беззвучный вздох; теперь появляются преследователи, и последние из них поворачивают в мою сторону, бегом, приближаются, они заметили меня? высматривают, рыщут, всего за несколько домов отсюда, они целятся во все стороны, готовые стрелять, они будут стрелять в воздух или в меня? я сползаю на тротуар и лежу, свернувшись клубком, как будто сплю, прикидываюсь мертвым, изображаю мертвого, я мертвый, нет, я не сплю, мое сердце на самом деле почти остановилось, я даже глаза не закрываю, они распахнуты, неподвижны, устремлены в небо, покрытое клубящимися тучами; я слышу топот сапог, близкий, неотделимый от страха, вокруг меня словно испарился весь воздух; один из них, должно быть, разглядывает меня, изучает от пяток до последнего волоска на голове — будет оттачивать свою меткость на моих костях, думаю я и едва удерживаюсь от смеха, опять неуправляемого, неудержимого, как чих, напрасно я стискиваю зубы, все равно вот-вот зайдусь самым долгим в жизни смехом; эти люди проходят мимо, как будто вообще меня не видят или думают, что я мертвый; сам не знаю, как мне удалось в последнюю секунду не захихикать, не захихикать от страха, и, только пролежав мертвецом минуту-другую, я поворачиваю голову и отваживаюсь скосить глаза; они убегают за угол; я слышу первые капли дождя — крупные, редкие, они шлепаются в пыль, как большие мятые цветы; наводнение, Господи, наводнение, но капли сразу же иссякают, и я думаю: