Война - [37]

* * *

Какая-то женщина бежала, прижимая к бедрам фартук или обтирая об него руки, от чего она спасалась? она не спасалась, а бежала посмотреть. «Вы слышали, учитель?» — крикнула она мне. Я последовал за ней. Мне тоже хотелось посмотреть. Мы добрались до кафе Чепе, и там, на галерее, перед столиками, разбросанными словно после урагана, в кольце любопытных сидел Чепе и сжимал голову руками. «Наверно, нашли его жену, но мертвую», — подумал я, видя его отчаяние; на улице было не жарко; непривычный ветер вторил хриплым стонам Чепе и закручивал пыль вокруг его башмаков. Собравшиеся выжидали, и тишина словно дробилась от новых вопросов и робких комментариев. Я тоже узнал подробности: сегодня на рассвете под дверь Чепе подложили последнее предупреждение — указательные пальцы его жены и дочери в окровавленном пакете. Там же, рядом с Чепе, я вижу заляпанный бумажный пакет. Мне хочется побыть с Чепе, но из толпы подходит Ану и берет меня за локоть. Меньше всего в таких обстоятельствах мне охота разговаривать с Ану, но он смотрит на меня так изумленно и так крепко держит, что я сдаюсь; я вспоминаю, что, вроде, посочувствовал ему во время последнего похожего разговора, не помня тогда, ни кто он, ни откуда. «Учитель, — проговорил он мне на ухо, — вас разве не убили, пока вы спали?» — «Конечно, нет, — с трудом ответил я и, придя в себя от такого вопроса, попробовал засмеяться: — Разве я не стою перед тобой?». Тем не менее мы несколько секунд смотрели друг на друга, будто не веря своим глазам. «И кому бы меня убивать? — спросил я. — Зачем?» — «Так мне сказали», — ответил Ану. Он не выглядел ни пьяным, ни одурманенным. Побледневший, он пристально смотрел мне в глаза здоровым глазом и моргал. Его руки цепко держали меня за локоть. «И что это за шутки такие», — спросил я, а он повторял: «Значит, вы живы, учитель». — «Пока что», — ответил я. И вдруг он — ни с того ни с сего — сказал: «А знаете, я никого не убивал». — «Что?» — не понял я. «Чистая ложь, чтобы привлечь покупателей», — говорит он. Я с трудом сообразил, о чем речь. «Но так ты их только отпугнул, — сказал я, — мы все думали, что ты людям глотки режешь», — и высвободил локоть из его пальцев. Наш разговор никто не слушал. «Я рад, что вы живы, учитель», — не отставал он. Похожий на получившего нагоняй ребенка, он вызывал необъяснимую жалость. Там я его и оставил, с его диким вопросом и моргающим глазом; он развернулся и ушел, и я сразу о нем забыл. «Стало быть, меня убили, пока я спал, — сказал я и на секунду убедил себя, что обращаюсь к Отилии: — Но так сильно мне ни разу в жизни не везло».

Чепе хватает пакет и встает, губы его растянуты, словно в изумленной улыбке. Он быстро уходит, толпа за ним. Куда? Я тоже иду со всеми. Ведь куда-то же он направляется. «В полицию», — угадывает кто-то.

«Зачем?» — недоумевает кто-то другой.

«Спросить их».

«Спросить их что? Они ничего ему не ответят».

«Что они могут ответить».

В центре этого людского кольца, среди недоумевающих лиц, смирившихся с тем, что так ничего и не поймут, у двери полицейского участка я — еще один среди многих, еще одна ошеломленная физиономия. Словно сговорившись, мы позволяем Чепе войти одному. Он входит и почти сразу выходит с другим выражением лица. Мы без слов понимаем: в участке никого нет, куда все подевались? Нам и раньше казалось странным, что у входа не видно ни одного полицейского; только сейчас до нас доходит, что тишина в Сан-Хосе какая-то чрезмерная, и каждого накрывает облако тревоги, каждое лицо, каждый поблекший голос. Я вспоминаю, что Глория Дорадо уезжала в грузовике с солдатами; был ли тот грузовик последним? нам ничего не сказали, ничего не объявили, и все, похоже, задают себе тот же вопрос: на чью милость нас оставили?

И вдруг мы замечаем, что улицы постепенно заполняют неторопливые безмолвные фигуры, которые незаметно выныривают из-за смутно виднеющихся дальних углов, возникают то тут, то там, словно нехотя, исчезают и появляются снова, в великом множестве, со стороны обрыва. И мы все, кто стоит вокруг Чепе, начинаем отступать, тоже не спеша и молча, каждый сам по себе, к своему дому, и что особенно непостижимо — делаем это так, как будто ничего естественнее и придумать нельзя. «Все на площадь!» — кричит нам один из наемников, но его будто не слышат; я иду рядом с какой-то семейной парой, я их не узнаю, но иду рядом с ними, не пытаясь выяснить, куда именно. «Я сказал, всем на площадь!» — снова раздается тот же голос, теперь в другом месте. Никто не обращает на него внимания, мы слышим свои шаги, все более поспешные; в какой-то момент все бросаются бежать, и я, старик, со всеми, но ведь мы безоружны, говорю я, что мы можем сделать? я говорю это вслух и со злостью, словно оправдываясь перед Отилией.

Мы все, кто провожал Чепе, больше его не видим, зато слышим: он кричит и визжит, как свинья перед закланьем, от чего кровь стынет в жилах, это кричит объятый ужасом человек, но он требует от чужаков ответа, у них ли его жена и дочь, они ли прислали ему утром пальцы жены и дочери, он требует от них ответа, и мы замираем на месте, большинство из нас, словно взяв передышку, каждый на своем углу, никто не может поверить в происходящее, а ветер продолжает гнать по тротуарам вихри пыли, солнце скрывается за вереницей туч. «Наверно, будет дождь, — думаю я. — Господи, хорошо бы ты наслал на нас наводнение и всех утопил».