Война - [39]
— Этого старика незачем убивать, не видите? Он почти покойник.
— Выпустить ему кишки?
— Не тот ли это старикан, которого мы видели мертвым минуту назад? Гляньте, какой розовенький, от него не пахнет мертвечиной, небось, святой.
— Эй, папаша, вы живой или мертвый?
Теперь я был не один. Они стояли позади меня. Человек, задавший вопрос, приставил дуло винтовки к моей шее. Я слышал его смех, но не шевелился.
— Может, его пощекотать?
— Нет, святых не щекочут. Мы придем позже, папаша, уже не такие добрые.
— Лучше сразу выпустить ему кишки и дело с концом.
— Если хотите меня убить, убейте сейчас.
— Слыхали? Покойник заговорил.
— Вот видите? святой, чудушко Божье. Небось, голодный? Не хочешь кусок хлеба, святой? Попроси у Бога.
Они ушли. Мне кажется, что они ушли.
Бог, хлеб?
Пища червей.
Нет. Они не ушли.
Я вздрагиваю, но на них не гляжу. Чувствую, что они подходят, медленно, целую вечность. Они задумали что-то мерзкое. Приволокли кого-то и бросают рядом со мной. Похоже, это тяжелораненый: его лицо и грудь залиты кровью. Это кто-то из горожан, кого я знаю, но кто?
— Ну вот, — говорит один из них.
Ну вот?
— Сделай ему доброе дело, добей его.
Он протягивает мне пистолет, но я не беру:
— Я никого никогда не убивал.
— Убей меня, отец, — просит раненый, через силу, как будто уже совсем издалека, и переваливается на бок, тщетно пытаясь заглянуть мне в глаза — ему не позволяют слезы и потоки крови на лице.
— Убейте его вы, — говорю я тому, который протягивает мне пистолет. — Не видите, что он мучается? Заканчивайте свое дело.
Я из последних сил встаю. Никогда я не чувствовал себя такой рухлядью; меня не слушаются ни руки, ни ноги; но все же мне хватает сил, чтобы отвести от себя протянутый пистолет, чтобы не обращать внимания на дуло винтовки, по-прежнему приставленное к моей шее.
Я снова бреду прочь, наугад, ухожу от них невыносимо медленно, потому что мое тело больше не мое, куда я ухожу? в гору, под гору.
Я слышу выстрел. Пуля пролетает близко, свистит у меня над головой, еще выстрел, и пуля впивается в землю в сантиметрах от моей ноги. Я останавливаюсь и смотрю назад. Меня поражает, что я не чувствую страха.
— Вот это мне нравится, папаша: что вы не трясетесь от страха. Но я знаю, почему. Вы не можете застрелиться, правда? Наверняка не можете, поэтому хотите, чтобы мы вас убили, сделали вам одолжение. Но мы не доставим вам такого удовольствия, пока не доставим, верно?
Остальные поддакивают, смеясь. Я слышу стон раненого, похожий на тихое ржание. Я плетусь дальше, не разбирая дороги.
Снова выстрел.
На этот раз не в меня.
Я оборачиваюсь.
— Кто этот старый ублюдок? — говорят они.
— Эй, папаша, хотите поработать мишенью?
— Сюда, — говорю я и указываю на сердце.
Не знаю, что их опять рассмешило, мое лицо? в ответ они снова заливаются смехом.
Где я нахожусь? Опять до меня доносятся не только этот невнятный гул, то нарастающий, то затихающий, и отдаленные звуки выстрелов, но и крик одуревшего Ану — наверно, и я скоро одурею вместе со всем белым светом: как он собирается продавать пирожки среди всего этого бедствия? — говорю я себе, услышав его Ануууу, которое звучит на каждом перекрестке невероятно отчетливо, как будто Ану обосновался везде и всюду; я не узнаю город, сейчас это другой город, похожий, но другой, переполненный противоестественными, ошеломляющими картинами, город без ума и сердца, какой перекресток выбрать? лучше всего все время идти в одном направлении, пока город не останется позади, но хватит ли мне сил? Лишь теперь я замечаю, что не только усталость и безразличие не позволяют мне двигаться. Опять колено. Старость не лечится, маэстро Клаудино, мир твоему праху.
Возле школы я встречаю группу людей, которые колонной идут к шоссе. Они покидают Сан-Хосе и, наверно, думают то же самое, что и я; это значительная часть жителей города. Неторопливые и понурые мужчины, женщины, старики, дети уже не бегут. Передо мной сплошная унылая масса растерянных лиц, старухи бормочут молитвы, кто-то из мужчин упрямо тащит на себе самые ценные вещи, одежду, домашний скарб, даже телевизоры; а вы не идете, учитель? Нет, я остаюсь здесь, слышу я собственный ответ. И здесь я остаюсь, в раскаленной тени покинутых домов, немых деревьев, я прощаюсь со всеми и машу им рукой, я остаюсь, Господи, я остаюсь, остаюсь, потому что только здесь смогу найти тебя, Отилия, только здесь смогу ждать тебя, а если ты не придешь, значит, не придешь, но я остаюсь здесь.
— Будьте осторожны, учитель, — предупредил меня тот же человек, что закрыл передо мной дверь своего дома, когда мы убегали.
Мне уже не в первый раз дают такой совет.
Он настаивает:
— У них есть список имен. Если находят — шлепают на месте.
— Вас видели в этом списке, учитель, — говорит кто-то другой. — Вас ищут. Лучше потихоньку присоединяйтесь к нам.
Удивительная новость. Меня ищут. Я вглядываюсь в человека, с которым разговариваю: это один из сыновей Сельмиро.
— А твой отец? — спрашиваю я. — Ты его бросил?
