Война - [35]

* * *

— Добрый день, учитель. Я пришла попрощаться.

В дверях Глория Дорадо, на голове — панама, глаза красны от слез. В руках она держит деревянную клетку с трупиалом.

— Я хочу оставить его вам на память, учитель, чтобы вы о нем позаботились.

Я беру клетку. Первый раз в жизни мне дарят на память клетку; как только мы останемся одни, я отпущу тебя, птица, как я могу о тебе заботиться, если едва управляюсь с собой?

— Заходите, Глория. Выпьем кофе.

— У меня уже нет времени, учитель.

— А ваш дом? Что будет с вашим домом?

— Я поручила его Лукреции, на тот случай, если вернусь. Хотя, конечно, может быть, что и она уедет. Но дом ей нужен, у нее пятеро детей, а у меня ни одного, учитель. И, скорее всего, никогда не будет.

— Не зарекайтесь, Глория, вы молоды и красивы. У вас вся жизнь впереди.

Она сочувственно улыбается.

— Вы сохранили чувство юмора, учитель. Послушайте, я очень люблю вас обоих и знаю, что Отилия вернется, клянусь.

— Мне все так говорят.

Я не могу скрыть досаду в голосе; лучше бы Глория не приходила совсем, чем это повторять. Она не обращает на меня внимания:

— Мне снилось, что вы вдвоем шли по рынку. Я очень обрадовалась и подошла к вам поздороваться. Я сказала: «Ну, разве я не говорила, что Отилия вернется живая и здоровая».

Она улыбается, я улыбаюсь, я вынужден признать, что ее сон меня растрогал, сейчас заплачу? только этого не хватало.

— Храни вас Бог, — говорю я, и клетка покачивается у меня в руке; трупиал скачет в ней из стороны в сторону, потом запрыгивает на крошечные бамбуковые качели и начинает петь: наверно, предчувствует, что я задумал отпустить его на волю.

— И как вы поедете, Глория? — спрашиваю я и уже не могу смотреть ей в глаза. — Ведь на шоссе — то, что называется «вооруженная блокада». Любой автомобиль взрывают, неважно, личный или общественный, иногда вместе с людьми. Надежного транспорта нет.

— Один лейтенант предложил отвезти меня и брата в Эль-Пало в грузовике с солдатами. Там я найду какой-нибудь транспорт, который вывезет меня из этой зоны.

— Ехать в грузовике так же опасно, если не больше. Вы рискуете, Глория. Не вздумайте переодеваться солдатом! как это лейтенант везет вас с таким риском?

— Он сказал мне по секрету, что грузовик пойдет под охраной военных самолетов. Они расчистят нам дорогу.

— Дай-то Бог.

— Здесь я буду в еще большей опасности, — говорит Глория, ее глаза затуманиваются, и она шепчет: — Как только узнают, что Маркоса нашли мертвым. Ортенсия мне этого не простит, свалит на меня всю вину, скажет, что это я убийца.

Она плачет, обнимает меня, я тоже ее обнимаю, с клеткой в руке.

— Его нашли в канаве в полукилометре отсюда. Опознали не сразу. Как мне сказал лейтенант, он пролежал в этой канаве под открытым небом не меньше двух лет.

— Мир его праху. Еще один убитый. К стыду живых.

— Вы видите, учитель? Они не хотели ему помогать. Никто и пальцем не шевельнул для его освобождения. Ради своего мужа эта женщина не выпустила из рук ни единого песо. У меня не было денег, только этот домик, который он мне оставил. Но она! зачем ей деньги? Они и за ней скоро явятся.

Я не хочу рассказывать Глории, что Ортенсия Галиндо улетела из Сан-Хосе на вертолете.

— Такая это страна, скудная в своем богатстве, Глория. Желаю вам удачи, начните новую жизнь, что тут еще скажешь?

— Как иные говорят, попробуй родиться заново, — она улыбается. — В этом ваш совет?

Она выпускает меня из объятий. Я пропитался тропическим ароматом ее крепких духов, смешанным с запахом слез.

— Ну, я пошла, — говорит она, — меня ждет брат.

Она уходит. Я закрываю дверь.

С клеткой в руке я иду в сад. Меня переполняет досада: зачем красивые женщины приходят в этот дом? Пусть не добавляют мне боли своим видом, пропади все пропадом. Я ставлю клетку на каменное корыто и открываю крошечную бамбуковую дверцу.

— Лети, трупиал, — кричу я птице, — улетай быстрей, а то придут Уцелевшие и с тобой разберутся.

Трупиал неподвижно сидит перед открытой дверцей.

— Не хочешь лететь? Ну, смотри. Тут коты.

Птица сидит неподвижно. Может, у нее подрезаны крылья? Я накрываю трупиала рукой и вынимаю из клетки. Это красивая птица, его оперение сияет, и крылья вовсе не подрезаны.

— Ты боишься неба? Давай же, лети, — я подбрасываю его вверх.

Трупиал удивленно расправляет затекшие крылья и с огромным трудом удерживается от падения. Потом делает рывок-другой и, наконец, взлетает, как будто в прыжке, на ограду. И там снова сидит неподвижно, что ему надо? похоже, он снова разглядывает меня, меня и клетку.

— Какая прекрасная птица, — слышу я чей-то голос.

Это Жеральдина, она пришла через пролом в ограде. Жеральдина в черном. Я уже не могу вспомнить ее голой.

— Это трупиал, — говорю я.

Мы оба наблюдаем, как птица летит и исчезает в небе.

Мы снова сидим среди разрухи, рядом; я поглощен ее таким близким лицом и неотрывно устремленными в небо глазами, «были другие времена», — говорю я, и она, конечно, понимает, что я имею в виду: когда-то она ходила по участку голая, а я подглядывал за ней через ограду; она отрывисто смеется, и снова ее лицо становится задумчивым, глаза глядят в небо, затянутое тучами, глаза, глядящие на тучи без неба; я вижу на ее колене руку, это моя рука на ее колене, когда я положил руку ей на колено? но она не возражает, как будто ей на колено упал с дерева сморщенный лист или противное, но безвредное насекомое, она продолжает рассказывать мне (уже долго?) о своих переговорах с теми, кто похитил ее мужа; а может быть, ей кажется вполне естественным неожиданное появление стариковской руки у нее на колене, потому что старости больше позволено, или просто единственное, что ее интересует на свете, — это оплата выкупа, вся та затея, в которую она уже втянулась с помощью своего брата из Буги; дело именно в этом, Исмаэль, у нее есть причины не замечать мою руку на своем колене, она уверяет, что отдала им все, что у нее есть, говорит, что она