Война - [31]

– Я войну пережила. Мне пять лет было, – говорила тетя Люся. – Мне немец дал буханку хлеба. А моего сына убил русский.

Я ухожу от тети Люси в воскресенье. В понедельник на Чечню должна пойти колонна, я слышал об этом в штабе, и я хочу уехать с ней.

Тетя Люся дает мне с собой две сумки жратвы. Сначала я отказываюсь, но она очень настойчива.

Колонна ушла на два дня раньше. Я прячу в шишиге одну сумку со жратвой – там продукты, которые можно долго хранить на жаре: сухие супы, консервы, сладости. Эту сумку я отвезу парням в Чечню. В другую сумку складываю все скоропортящееся и отношу разведке. Два дня меня не бьют, разведчики едят мою колбасу с сыром и хвалят меня, говорят, что я не такой уж и чумоход. Две ночи я спокойно сплю на своей койке. Затем опять ухожу из казармы.

Я не иду ни в госпиталь, ни в Моздок, просто ухожу в степь.

Днем живу за взлеткой. Я не строю шалаша или навеса, лежу в тени под кустами, и все. Обычно я ложусь на бок, свертываюсь калачиком и смотрю на дорогу. Мне видно, как по ней идут машины. Колонна из двух или трех «Уралов» проходит после завтрака на «Арсенал» (это склад боеприпасов, «Моздок-12»), а вечером, уже при свете фар, идет обратно в полк. Машины набиты боеприпасами под завязку.

Иногда надо мной пролетают вертушки. Они возвращаются из-за хребта, некоторые идут тяжело, нагруженные беженцами, на иных видны свежие пробоины. Я спокойно провожаю их взглядом, мне наплевать на них. Мне теперь на все наплевать, я больше не участвую в жизни полка. Мне надо лишь дождаться колонну.

Я перестаю умываться и чистить зубы, мне негде это делать. От меня начинает попахивать, портянки стали уже совсем черные, но мне негде обменять их на новые.

Ночами холодно, и я возвращаюсь в шишигу. Сплю до завтрака, пока меня не будят марширующие роты, я слышу их песни сквозь вентиляционные окошки. Тогда просыпаюсь и иду в столовую.

Я становлюсь в хвост к любой роте и захожу с ней. Иногда дежурные меня отсекают – «это не наш», и тогда я становлюсь в хвост к другой роте. Если не удается попасть в столовую, иду клянчить хлеб к летчикам, беру буханку и отправляюсь на Кирзач. Там собираю абрикосы и шелковицу и ем с хлебом. Получается неплохо.

Затем снова ухожу в степь, подальше от полка, и ложусь на землю.

Так проходят три недели. До дембеля мне остается еще пятнадцать месяцев и двадцать четыре дня.

«Здравствуй, мама! У меня все в порядке, все хорошо. Сегодня уже шестьдесят семь дней, как я служу в этом Моздоке. Я больше не хочу здесь оставаться. Вытащите меня отсюда. А то дедовщина совсем замучила. Только, пожалуйста, не падай в обморок, все не так уж и страшно.

Вам нужно послать мне вызов. Дайте кому-нибудь денег или пускай отец ляжет в больницу. Тогда отправляйте телеграмму на имя командира полка: так, мол, и так, прошу отпустить младшего сержанта Бабченко в отпуск по семейным обстоятельствам в связи с тяжелой болезнью отца. По-другому отсюда не уехать.

Дорогая мама, писем больше писать тебе не смогу. Думал, думал и решил все-таки сообщить тебе: нас скоро отправят в Чечню. Там снова возобновились боевые действия, нужно пополнение, и всех отправляют туда. Но ты не волнуйся, мы стоим сейчас где-то у черта на куличках, где про войну и не слышали, а потом связь – всегда при штабе, всегда в тылу. Это правда. Так что ты не волнуйся, меня не убьют. Можно даже сказать, что я еду в санаторий на свежий воздух – природа здесь просто замечательная. Всем привет. Целую вас обоих».

На конверте я рисую транспарант и пишу на нем «Привет, гражданка!» Ниже – «Почтальон, шевели ногами». Разрисовываю различными войсковыми звездочками и петличками и несу в штаб.

В штабе горит свет. Какие-то пьяные офицеры курят около «бабочки». Меня не трогают. Дежурный по полку совсем пьян. Я отдаю ему письмо. Он берет конверт и небрежно кидает его на стопку таких же писем, которые ему принесли за вечер. Мое – последнее, мне некогда было писать, меня били.

Мне жалко отправлять его, мне кажется, что вместе с ним я отправляю и частичку себя. Все, что происходит здесь, должно здесь и оставаться. Мой страх, моя тоска, мои избиения и стоны – они принадлежат только этому миру и не должны уходить из этой степи. Там мой страх и тоска затеряются посреди залитого огнями города с его дискотеками и барами, потеряют вес и станут никчемными. Моя смерть страшна только мне и только здесь, там она не волнует никого.

Мне вдруг невыносимо хочется домой. Тоска, ведомая только солдатам и арестантам, накатывает волной, я смотрю в черное южное небо, слушаю рев штурмовиков и плачу. Черт, что это со мной? Неужели я все еще маленький мальчик? Кисель, Кисель, где ты? Где Вовка, где вы, мужики, что с вами? Мне так хреново без вас, ребята…

На обратном пути захожу в летную столовую. Уже одиннадцать вечера, столовая закрыта, но я знаю одно окошко, в которое надо постучать.

В темноте окна появляется толстая повариха и вопросительно смотрит на меня. Я прошу у нее хлеба, говорю, что мне надо в отпуск, а мой старшина пьет водку и послал меня за закуской; если я не принесу ему еды, он не отпустит меня домой. Повариха вздыхает и уходит на кухню.