Война - [29]

Рядом со мной – высокий смуглый парень. Зюзик знакомит нас: это Комар. У Комара отбита пятка – он сидел на броне, когда их бэтээр обстреляли из крупнокалиберного пулемета, и ему осушило ноги. Теперь правая пятка все время гниет. Врачи разрезали ногу и вставили дренажную резиновую трубку, чтобы отвести гной, и за Комаром постоянно тянется тонкий белесый след.

Комар угощает сигаретами, мы закуриваем.

– Я там бушлаты вешал, в каптерке. Ну… В общем, письмо твое нашел.

– А! – говорит он, выпуская струю дыма. – Читал?

– Читал.

– Классная девчонка, да? Тут все плачут, когда я читаю.

– Жена?

– Да так… Вернусь – женюсь, наверное.

Вечером все собираются перед телевизором. Показывают какое-то кино. Я не смотрю. Мне достаточно того, что я нахожусь в покое, среди чистых простыней и рядом с душем. Я блаженствую.

– Интересно, а в других госпиталях так же? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит один парнишка с перевязанной рукой, – так только здесь. Когда я лежал во Владике, нас там мудохали по-черному. Полный беспредел, как в полку. А здесь здорово. Я здесь уже два месяца…

Эти люди кажутся мне почти что небожителями. Подумать только, два месяца без издевательств! Я смотрю на них с завистью. Мне так хочется стать одним из них и жить в этом эдеме! Господи, да я бы все делал, я бы мыл посуду, таскал дрова и чистил парашу, лишь бы задержаться здесь хотя бы на месяцочек! О комиссовании я даже и не мечтаю, хотя они говорят об этом запросто, словно об ужине.

Я прошу Зюзика поговорить с врачами: может, мне тоже удастся прибиться? Ведь не выписывают же они парней, стараются задержать их здесь как можно дольше и по возможности комиссуют. Врачи заботятся о нас больше, чем командиры, и прячут от этой войны, как только могут. Они-то понимают, что выписать из госпиталя – значит направить прямиком в Чечню. Здоровые погибают, больные живут.

– Я поговорю насчет тебя, – обещает Зюзик, – обязательно поговорю.

В госпитале меня не оставляют. Даже не разрешают переночевать. Ровно в десять вечера молодая медсестра провожает меня до калитки и закрывает за мной ворота. Я стою на улице и смотрю, как она вешает замок. Мне не хочется уходить. В полк я сегодня уж точно не вернусь.

Я иду на стройку, отгороженную от госпиталя забором, нахожу маленькую комнату без окон и ложусь спать. Тут стоит принесенная кем-то лавочка – я не первый бедолага, который ночует здесь. Лавочка узкая и чертовски неудобная, но спать на ней можно.

Несколько дней я живу на стройке. Вечерами устраиваю вылазки за жратвой, днем отсыпаюсь. Житуха, в общем, ничего, и я даже подумываю перебраться сюда насовсем. А что? Перетащить из шишиги матрас с одеялом, и до осени можно жить. Жрачку буду выпрашивать в госпитале – пока Зюзик там, с голодухи не помру.

Как-то ночью в моей комнате появляется выводок котят. Они залезают на лавочку и облепляют меня со всех сторон, пищат, лезут под мышки и, пригревшись, засыпают. Я их не гоню, ночи стали холодными, а котята неплохо греют. Их мать, наверное, убили, во всяком случае за эти дни я ее ни разу не видел.

Однажды просыпаюсь от криков. Осторожно, чтобы не зазвенеть битым стеклом, подхожу к двери и прислушиваюсь. Ночами в Моздоке очень опасно – банды разгуливают почти не скрываясь.

Но это наши. Говорят по-русски. Хорошо. Какие-то дембеля пьют водку.

Они обосновались на первом этаже и подниматься вроде не собираются. Я ложусь на свою лавочку, накрываюсь кителем, но заснуть не могу. Я слушаю звуки попойки, не шевелясь, я боюсь, что, если попробую повернуться или встать, лавочка скрипнет и меня найдут. Лежу так несколько часов, сильно затекают бок и бедро.

Меня все равно находят. Оказывается, дембеля привели с собой проститутку, и, пока пили, та сбежала от них. Они искали ее по всему зданию, а нашли меня.

Меня вытаскивают из комнаты. Какой-то пьяный казах, еле стоящий на ногах, бьет меня пустой бутылкой по лицу и кричит: «Ты кто? Убью, сука!» Донышком он разбивает мне верхнюю губу. Остальные ходят по лестницам, ищут проститутку и орут. Сквозь проемы окон на цементный пол косо падают лучи лунного света, пьяные ошалелые солдаты шатаются по недостроенному зданию рядом с госпиталем в Моздоке и ищут проститутку. Меня метелят в углу.

Наконец они уходят вниз, на первый этаж. Избитый, я возвращаюсь в свою каморку и снова ложусь на лавочку. Котята пищат и лезут ко мне под мышки. Наверное, они думают, что я их мамка. Мне нечем их покормить.

В нашей роте я остаюсь один. Рыжий с Якуниным сбежали, Осипов в Чечне – поехал на сутки связистом с командиром пехотной роты, да так и остался там. Зюзик – в госпитале, за Тренчиком приехала мать и забрала его в отпуск на десять дней. Я знаю, что он больше не вернется. Надо быть полным кретином, чтобы вернуться сюда. Никто не возвращается.

Про Мутного с Пинчей ничего неизвестно. Где они, никто не знает. Может, дома, а может, им давно уже отрезали головы.

Я не бегу. Я здесь уже пристроился, я привык в этом полку, эта взлетка – моя судьба. Так получилось, и сил что-то менять уже нет. А ведь сейчас бежать проще всего: я тут никому не нужен, никто про меня не знает, кроме старшины, но он в Чечне.