Война - [30]

На взлетку больше не хожу. Там теперь работает команда из какого-то молодняка, может, пехота, а может, какие-то спецвзвода. Я живу в своей шишиге. Сплю, укрываясь ворованным в роте одеялом, а по утрам, после завтрака, ухожу в степь или в город. В столовой меня ловят разведчики и велят приходить в казарму мыть полы, но я забиваю на них. Иногда им удается взломать дверь в шишиге, тогда они вытаскивают меня на улицу и бьют, а иногда я запираюсь крепко, и они, поколотив в дверь шишиги ломами, уходят ни с чем. В такие дни я ухожу в степь без завтрака.

Кроме одиночества, у меня больше ничего нет, я совсем один, сам по себе, ни в каких списках я не значусь – наша ротная книга учета личного состава давно потеряна где-то в сортирах, а в штатное расписание полка меня не заносили – никому до этого не было дела, и я запросто мог бы убежать, но не бегу.

Я все чаще ухожу в город. Отправляюсь в Моздок и просто брожу по улицам, наблюдая гражданскую жизнь.

Прохладно, и люди спешат на работу. На переезде стоят машины, горожане на остановке ждут автобуса. Странно видеть, что в этом прифронтовом городе идет обычная жизнь, странно видеть людей, занимающихся своими делами. Мне казалось, что мир перевернулся с началом войны, все сошли с ума и не осталось ничего – только смерть, трупы, избиения и страх. А в мире, оказывается, ничего не изменилось.

Люди едут на работу мимо развороченных бэтээров, которые стоят на товарных платформах. В них горели наши солдаты. Над головами пролетают груженные смертью штурмовики, и на станции стоят эти страшные рефрижераторы с обгоревшими останками солдат; а в ста метрах от них, на привокзальной площади, мужики пьют пиво и таксисты торгуются из-за выручки.

Это странный город. Жизнь здесь соседствует со смертью, рутинная работа – с ночными грабежами и расстрелами. После наступления темноты на улицу нельзя ступить и шагу – могут украсть и продать в рабство или пристрелить. Быть убитым здесь так же естественно, как опоздать на работу. И все же каждое утро люди выходят из домов и спешат по делам, как будто самое страшное, что может их ожидать, – это не успеть на автобус.

На меня никто не обращает внимания. Таких, как я, здесь были тысячи – молодых солдат с ошалелыми глазами. Мы толпами шатались по этому городу и вдыхали жизнь, последние глотки своей жизни в этом страшном лете перед тем, как быть убитыми. Мы ходили по улицам и надеялись, что случится чудо, нам не придется лететь туда, за хребет, и умирать, мы заглядывали людям в глаза и молча кричали: «Помогите! Нас хотят убить! Спрячьте нас, нам так страшно! Помогите!»

Теперь никого нет. Те солдаты все погибли.

Я хожу по утреннему городу, смотрю на людей. Пахнет степью, югом, зрелая шелковица осыпается прямо на асфальт.

Я набираю пригоршню ягод. Это мой завтрак. И обед.

Гуляю дотемна, потом на полковом автобусе возвращаюсь в казармы. Оставаться в городе на ночь нельзя. Постоянно кто-то в кого-то стреляет.

Автобус ходит трижды в сутки – в восемь утра, в три дня и семь вечера. Сейчас без пяти час, я удобно устроился на лавочке и дремлю, надвинув на глаза кепку и изредка поглядывая на остановку. Там сидит наш почтальон с кипой газет и писем. Мне хочется узнать, есть ли письма для нашей роты, но лень вставать.

Из подъезда выходит пожилая женщина.

– Откуда ты, солдатик? – спрашивает она.

Я отвечаю.

– Что ж ты здесь сидишь? Пойдем, угощу тебя чаем.

Я отказываюсь. Тогда она выносит мне чай в бутылке и несколько пирожков на тарелке. Вкусно, я давно уже не ел домашних пирожков.

Когда женщина спускается за тарелкой, она снова приглашает меня в гости. На этот раз я соглашаюсь – до автобуса еще больше часа, а на улице очень жарко.

Я остаюсь и живу у нее пять дней.

Ее зовут тетя Люся.

Нас много таких, живших у чеченов и осетинов, нашедших в их домах убежище от издевательств и войны. Среди «чехов» тоже было немало хороших людей.

Тетя Люся – русская. Раньше она жила в Грозном. Когда начали вырезать русских, перебралась в Моздок к невестке. Если бы не эта квартира, ее наверняка бы убили. Как убили ее младшего сына – чечены ворвались в квартиру и зарезали его прямо на глазах у тети Люси. Отрезали ему голову и бросили в мусорное ведро.

А старший погиб во время бомбежки, когда вывозил мать из города зимой девяносто пятого. Все, что осталось от него у тети Люси, – узел с окровавленными вещами, который ей выдали в военном морге. Несколько раз она показывала мне его – обычная простыня с порядковым номером, в нее завернуты рубашка, куртка, спортивные штаны, майка и трусы. Все в заскорузлой крови – огромные бурые пятна. Она перебирала вещи, в которых погиб ее сын, показывала входное и выходное отверстия от осколка – на куртке, потом на рубашке, потом на майке – и рассказывала. Говорила, будто не замечая меня, каждый раз переживая его смерть заново: осколок пробил его сверху вниз, вошел в грудь, а вышел из поясницы. Потом заворачивала вещи в узел и убирала его обратно в шкаф – она хранила его вместе со своими вещами; узел лежал на стопке аккуратно сложенных простыней – узел с вещами мертвого человека.