Война - [28]

Ночами нас п…дят и п…дят… А днем мы выгружаем трупы.

Мы все чаще остаемся ночевать на взлетке. Спим в той самой палатке, где двое солдат препарируют тела. Они нашего призыва и пускают нас переночевать.

В этой палатке я не вижу никаких снов. Сгоревшие трупы не преследуют меня по ночам. Я просто проваливаюсь в какую-то черную яму, где нет ничего, даже войны, даже смерти, и открываю глаза, когда становится светло.

Иногда в карманах убитых попадаются сигареты, или деньги, или еще что-нибудь. Мы никогда не обыскиваем их специально, но если находим сигареты, то оставляем себе. Мы делаем это не из страсти к наживе, а просто потому, что эти парни уже умерли и им больше ничего не нужно.

Человек на войне меняется очень быстро, и если в первый день можно испугаться мертвого, то уже через неделю ты будешь есть тушенку, облокотившись на оторванную голову, чтобы удобнее было сидеть. Эти тела, что лежат с нами в одной палатке, – просто мертвые люди, вот и все. Но все-таки есть какая-то грань между необходимостью и цинизмом, переступить которую невозможно.

И все же сны мне почему-то не снятся. Зюзику тоже, я спрашивал.

В Моздок начинается повальное нашествие матерей. Они ищут своих пропавших сыновей, и, прежде чем отправиться пешком по Чечне с фотокарточкой в руках, им приходится осмотреть горы трупов в рефрижераторах на станции и тела в палатках. Оттуда постоянно слышны стоны и крики, женщины выходят из этих палаток постаревшими сразу на десять лет и некоторое время не могут говорить.

Один раз я видел такой осмотр. Нестарая еще женщина интеллигентного вида, похожая на учительницу, в сером плаще и с повязанной черным платком головой стояла около палатки, а ей выносили тела. Я помню, как вынесли очередного погибшего – он сгорел в танке, и от него остались только кости и приставленная к этим костям левая нога в сапоге, – и как медбрат снял с этой ноги сапог, чтобы женщина сумела опознать сына по фалангам пальцев, и как из этого сапога вытекла коричневая осклизлая ступня…

В этих палатках нет умных и красивых. Всех умных и красивых от войны отмазали богатенькие папаши, а в Грозном умирают обычные парни, у которых не было денег откупиться. В этих палатках горами свалены дети рабочих, учителей, крестьян, простых служащих, словом, всех тех, кого государство разорило грабительскими реформами, а потом бросило подыхать. В этих палатках – дети тех, кто не сумел дать на лапу, кому нужно, или считал, что военная служба – это долг и обязанность каждого мужчины.

Правда и благородство – больше не добродетели в нашем мире; тех, кто в них верит, убивают первыми.

Палатки ростовской лаборатории стоят здесь же, на взлетке, и солдаты из морга на носилках таскают туда вспоротые обнаженные тела. Они их даже не прикрывают одеялами и несут прямо так, голышом; мертвые руки разваливаются в разные стороны и колышутся в такт шагам, а из вырванных боков и животов на траву капает загустевшая кровь. Иногда труп несут втроем, по частям: двое – туловище, а третий – руку или ногу.

Убитых ни от кого не скрывают, и строители и солдаты на поле провожают их ошалевшими глазами. Им уже никто не говорит про булочки в Беслане, и они знают, что их ждет.

По крайней мере это честно.

Недавно и мы сидели в непромятых шинелях на этом поле и смотрели на трупы. Недавно? Это было тысячу лет тому назад.

Зюзика кладут в госпиталь. Боксер сломал ему палец, когда бил табуреткой.

Говорят, что в госпитале дедовщина тоже будь здоров, но там все-таки нет Тимохи с Боксером. А раз так, то дедовщина, по моим представлениям, там должна быть вполне умеренная.

Зюзик появляется в полку через четыре дня. Он ловит меня около столовой во время ужина, свистит от калитки летчиков и машет рукой.

Я подхожу.

– Я за тобой, – говорит Зюзик. За эти дни он изрядно поправился, и его вытянутое сухое лицо приобрело округлость, появились щечки. – Пошли со мной в госпиталь, там просто обалденно! – предлагает он. – Все нормальные парни, никто никого не бьет. Пошли сейчас, а?

– А ужин? – спрашиваю я его.

– Да какой тут ужин! Ты еще ужина не видел. Пошли, мы тебя накормим!

Меня слегка задевает это «мы». Раньше, когда нас метелили на полу в коридоре, «мы» – это были я и он. Теперь – «мы тебя накормим». Но я, конечно же, соглашаюсь.

Мы шагаем по пыльной траве, Зюзик рассказывает про белые подушки, про сон на чистых простынях, жрачку до отвала и каждодневный горячий душ, неограниченный по времени, и мне кажется, что он ведет меня в сказку.

Меня даже дрожь пробирает: кажется, начинается новый отрезок в жизни, и теперь все будет хорошо. А вдруг мне удастся задержаться в этом госпитале? Вдруг мне удастся остаться там насовсем?

Госпиталь расположен на окраине Моздока. Знакомой дорогой мы проходим через степь, перебегаем трассу и, миновав Кирзач, оказываемся у двух дутых полевых боксов.

Первым делом Зюзик отправляет меня в душ. Я моюсь с непередаваемым удовольствием, я уже почти забыл, что на свете существует такое благо – горячая вода. Тем временем Зюзик притаскивает жратву: картошку с котлетами и горсть сухо фруктов.

Вокруг меня сидит несколько человек. Они расспрашивают, как там, в полку. Я рассказываю про взлетку, про трупы, про разведку.