Война - [32]

Она выносит мне буханку, несколько яиц и две остывшие котлеты. Она все поняла – и про старшину, и про отпуск, достаточно посмотреть на мою перекошенную, разбитую морду, чтобы понять, какой из меня отпускник. Она отдает мне еду и молча закрывает окно. Нас тут сотни таких, и каждую ночь мы стучимся в ее окно и просим хлеба. И каждую ночь она дает нам этот хлеб.

Где-то играет музыка. В Моздоке лают собаки.

Я иду в казарму. Поднимаюсь на свой этаж, долго стою у двери и слушаю, что происходит внутри. Все тихо. Тогда я осторожно тяну дверь. Она не заперта. Я резко открываю ее и быстро прохожу в каптерку, прижимая к груди хлеб и боясь растерять котлеты. Вжимаю голову в плечи – мне кажется, что так разведка меня не заметит и не остановит.

Запираюсь в каптерке и ужинаю на куче бушлатов.

Котлеты свиные. Очень вкусно.

В Чечню продолжают отправлять колонны. Они уходят каждую неделю. Боевые действия возобновились, и теперь трупов намного больше, чем когда был мир. Их уже не выкладывают рядком вдоль взлетки, а сразу перегружают в «Уралы» и везут на станцию.

Людей совсем не осталось. Наших там жиманули где-то около Ачхой-Мартана, в полку большие потери. Здесь срочно формируют колонны и отправляют за хребет.

Вскоре старшина раздает нам смертные медальоны. Мне достается блатной номер – 629600. У Зюзика последние три цифры – 599, у Осипова – 601.

Смертники алюминиевые. Если гореть в бэтээре, то они плавятся, и тогда тебя уже никто не опознает.

Солдаты ходят в Моздок и покупают себе смертники из нержавейки. Их можно купить на каждом углу: продавать смертные медальоны в прифронтовом городе – выгодный бизнес.

В граверной мастерской на смертники можно нанести все необходимые сведения: фамилию, год рождения, адрес и группу крови. Самое главное – домашний адрес. Валяться неопознанным куском мяса в рефрижераторах на станции никто из нас не хочет.

Те, у кого денег нет, делают смертники сами – отламывают черпачки у чайных ложек и гвоздем или иголкой выбивают на них фамилию и группу крови. Ложки сейчас в дефиците, в столовой их постоянно не хватает, и вскоре их заменяют алюминиевыми.

Весь полк готовится к отправке. Весь полк пишет письма, делает смертники и колет на груди группу крови.

– Интересно, – спрашивает Осипов, разглядывая смерт ник, – 629601 – это порядковый номер?

– Вряд ли, – сомневается Зюзик. – Тогда получается, что в Чечню отправили уже больше полумиллиона человек.

– Ну и что? Война-то идет уже два года…

– Нет, все равно слишком много, – говорю я. – Скорее всего, здесь учтены все военнослужащие во всех конфликтах последних лет – Абхазия, Нагорный Карабах, Приднестровье… Может быть, даже Афганистан.

– Черт возьми! – восклицает Зюзик. – Если мы отправили на эти войны полмиллиона своих солдат… Сколько же из них погибло?

Лето девяносто шестого

– Приказываю совершить марш: Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий – Ачхой-Мартановский район. Саперная рота наблюдает налево и вперед, рота связи – направо и назад. По машинам! – скомандовал полковник Котеночкин и первым полез на броню.

Выложенная камнем дорога, по которой мы едем, построена пленными немцами еще после Великой Отечественной. Дорога времен войны старой построена для войны новой. Людям нравится убивать друг друга.

Наша колонна – это два бэтээра и три «Урала». Мы везем гуманитарку.

Я сижу на броне и наблюдаю назад и направо. На противоположном борту сидит Зюзик, он наблюдает назад и налево. На корме расположился Осипов.

Между нами стоит несколько коробок с гуманитаркой. Мы грызем конфеты и запиваем их лимонадом. Ветер подхватывает синие фантики и уносит их назад. Иногда они застревают в решетке радиатора идущего следом за нами «Урала». У него не в порядке рулевое управление, и водителю не удается с первого раза вписаться в поворот. Тогда я толкаю Котеночкина стволом автомата в спину и говорю: «Товарищ полковник, “Уралы” отстали!» Мы останавливаемся и ждем, глядя, как водила выкручивает рулевое колесо. Потом снова трогаемся на небольшой скорости.

Невысокие холмы скрывают дорогу. Я не знаю, Чечня это или еще нет, и мне страшно. Я сижу на броне, ем конфеты и, когда «Урал» снова застревает, тычу Котеночкина в спину:

– Товарищ полковник, «Уралы» отстали.

Колонна останавливается.

Мы не разговариваем. Лишь один раз Зюзик молча толкает меня автоматом и показывает на выступ скалы. На нем большими буквами написано: «И ВСЯКУ ЖИЗНЬ ВЕНЧАЕТ СМЕРТЬ».

– Философы хреновы, – бормочет Зюзик себе под нос.

На блокпосту под Карабулаком колонну задерживают и проверяют документы. Здесь стоят менты; мы оставляем им ящик гранат и две «мухи» – воевать их отправляют почти безоружными. Они благодарят нас.

Конопатый сержант поднимает шлагбаум, и мы пересекаем границу Чечни. Сержант смотрит на нас снизу вверх – каждому в лицо, будто хочет запомнить нас, всех пацанов, которых он пропускает под этот шлагбаум; словно Цербер, охраняющий вход в ад, сержант остается на этом берегу, а люди уходят мимо него в преисподнюю, откуда уже нет возврата; остается и все смотрит и смотрит нам вслед…

Дорога войны совсем не похожа на ту, что петляла от Моздока. По ней давно никто не ездил, она завалена срезанными ветками и засыпана землей от взрывов.