Война - [33]

Водилы едут след в след, колея петляет по асфальту между воронками и бетонными блоками, наставленными как попало. Зеленка на обочинах вырублена, пеньки белеют срезами. Ни одной живой души, ни одной машины, ни одного человека – мертвая дорога мертвой земли.

Время от времени на обочинах попадается сожженная техника: бэтээры без башен, словно им отрезали головы, расстрелянные и сгоревшие зэушки[13] с загнутыми в небо мертвыми стволами… Люди ехали по этой самой дороге, по которой едем сейчас мы, и были убиты на этом самом месте – на асфальте еще остались пятна горелого мазута. Дорожное покрытие покорежено: бэтээры и искалеченные зенитки танками сталкивали на обочину. Ветер закручивает белые хлопья пепла в маленькие смерчи. Мне кажется, что это пепел человеческих тел.

– Смотрите! – Зюзик показывает на разрушенный блиндаж. Толстые бревна вздыбились в небо, вокруг валяются тряпки, бумага, еще какой-то мусор.

Рядом стоит бэтээр, вроде и неповрежденный, только черного цвета. С другой стороны блиндажа такой же черный танк. Здесь, наверное, погиб сразу целый взвод.

Мы молчим – слова тут не нужны. Все мы под властью общего чувства, которое охватывает любое живое существо вблизи смерти.

Мы вдруг враз изменились. Нет больше Зюзика, Андрюхи, старшины, их место заняли какие-то манекены, бездушные роботы – душа осталась там, за шлагбаумом. Мы словно постарели на тысячелетие.

И день сразу стал черным: нет солнца, нет синего неба, нет жизни. А есть только мертвая дорога, воронки и сгоревшая техника. Шлагбаум невидимой чертой отсек нас от того мира, что был раньше, и обратной дороги нет.

Шоссе петляет по холмам. На одном из поворотов «Урал» в очередной раз застревает. Я толкаю Котеночкина автоматом. Мы останавливаемся. Я смотрю на «Урал».

Водила по зеркалам сдает назад, потом поднимает голову и смотрит почему-то мне прямо в глаза; глядя на меня, он переключает рычаг и втыкает первую скорость. Капот подбрасывает вверх, дверца кабины распахивается от взрыва, и машину окутывает клубом пламени. Сквозь языки огня видно, как из раскрытой двери на землю сползает водитель; он падает в лужу горящего бензина, делает движение рукой и замирает. В его тело втыкается несколько трассеров.

Я смотрю, как на дороге горит человек. Перевожу взгляд наверх, на склон холма. Оттуда летят трассера, они тонкими длинными черточками тянутся к дороге и с ускорением проносятся между мной и Зюзиком. Несколько штук сильно бьют по броне.

– Нохчи! – дико и страшно орет кто-то.

– Всем с брони! – кричит Котеночкин. – Занять оборону!

Все спрыгивают с брони и куда-то бегут. Я тоже спрыгиваю и бегу. Все происходящее кажется мне какой-то репетицией, игрой, о которой меня не предупредили, и я участвую в ней по ошибке.

Котеночкин начинает стрелять вверх, за ним старшина, Зюзик с Андрюхой стреляют тоже. Куда они стреляют? Я ничего не вижу: солнце светит прямо в глаза, и вершина холма расплывается.

Тяну Андрюху за руку:

– Кто там? Куда стрелять?

Он не отвечает, вырывает руку и жмет на спуск. Его лицо сосредоточенно.

Начинаю стрелять и я. Короткими очередями бью вверх и ищу глазами, не покажется ли кто-то, в кого можно будет выстрелить по-настоящему.

Пули поют над головой. У них очень мелодичный голос. Несколько пуль ударяет в землю около моей правой ступни, пыль и мелкие камушки летят в лицо. Становится страшно. Я поджимаю ноги, выставляю автомат над головой и вслепую даю несколько очередей.

Начинаю слышать – будто вдруг включается звук. По ушам бьет грохот стрельбы. Время растормаживается и обретает обычную протяженность.

Рев крупнокалиберных пулеметов перекрывает все звуки; кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Это с бэтээров, развернувших башни в сторону гор, начали работать КПВТ. Бэтээры ездят по дороге десять метров вперед, десять – назад, они не могут уйти из-под огня: второй грузовик зажат на повороте – водила пытается развернуться и бешено крутит баранку. Я вижу его обезумевшие глаза, застывшие в дикой гримасе белые губы; по бортам машины стучат пули, красивые синенькие фантики взлетают над кузовом.

Огонь ослабевает. Котеночкин вскакивает и бежит вверх по склону. Мы бежим за ним.

Наверху какой-то сарай, оказывается, мы стреляли в него. Земляной пол засыпан гильзами, валяется стреляная «муха». Нохчи ушли только что, кусты еще шевелятся, и мне кажется, я слышу, как хрустят под ногами ветки. Но мы не идем за нохчами, Котеночкин приказывает спускаться вниз.

Взорванный «Урал» так и стоит на повороте. Около колеса лежит убитый водила, его спина сгорела, и видны обугленные ребра.

Водителю второй машины все же удалось сдать назад, и он остался жив.

Сгоревшего водилу кладут под башню. Во время движения он все время сползает вниз, на меня. Сначала мне страшно его трогать, но потом я кладу руку ему на колено и прижимаю к броне всей ладонью. Колено теплое.

Ярко светит солнце, жара невозможная. Невыносимо белые облака. Хочется пить. И еще курить.

В полк мы привозим двоих убитых и притаскиваем на сцепке сгоревший «Урал».

– Приехали, – говорит старшина и спрыгивает с брони. – Добро пожаловать в задницу.