Воспоминания - [79]
Для Д. С. было характерно, что в жестоких условиях ленинградской блокады, осложненных для него упорными и очень опасными официальными «напоминаниями» о его каторжном прошлом, он размышлял об обороне древнерусских городов и в думах своих обращался к своим читателям и людям Древней Руси, формировавшим свое национальное самосознание и укреплявшим свой дух в годы военных бурь и невзгод [39].
Разнообразие сфер, в которых ученый выразил свой широкий взгляд на единство исторических судеб России, на нравственные основы русской литературы и русского искусства, последовательность и аргументированность его концепций, определяющих место эстетических ценностей, созданных российским народом в культурных завоеваниях человечества, привлекли к нему многих последователей, единомышленников, ученых, которые трудились рядом с ним многие годы.
Должна признаться, что я испытываю все те затруднения, о которых Дмитрий Сергеевич Лихачев упоминает в своем Предисловии к собственным «Воспоминаниям». Жизни не расскажешь, но наша жизнь протекала рядом, и, хотя мы близко не соприкасались в быту, наши отношения на протяжении многих лет были согреты симпатией и взаимопониманием.
Д. С. пришел в Пушкинский Дом на год раньше меня, и вначале мы были в этом учреждении на сходном положении. Он был младшим научным сотрудником, я — аспиранткой. Между нами была разница в возрасте: он был старше меня на одиннадцать лет. Но я его воспринимала как молодого человека. Мне был 21 год, и когда кто-то, шутя, спросил меня, как я гляжу на возраст человека, кого я считаю «молодым человеком», я без запинки ответила: «Кандидата наук», а Д. С. тогда еще не защитил даже кандидатской диссертации. Между нами установились товарищеские отношения. Я любила бывать в комнате Отдела древнерусской литературы и общаться с Варварой Павловной Адриановой-Перетц и другими сотрудниками отдела, в том числе с Д. С., который был чуть ли не самым молодым из них.
Одиннадцатилетняя разница в возрасте была причиной многих отличий в характере и культуре, которые «отделяли» меня от Д. С. Прежде всего, я не знала о его трагической истории, о его аресте, ссылке и пребывании на Соловках, о шлейфе «неблагонадежности», который за ним тянулся. Он был очень красив — высокий, стройный, с шевелюрой светло-русых волос и прекрасными серыми глазами, взгляд которых был всегда подернут грустью. Эту грусть я инстинктивно воспринимала как некую загадку, а его изысканная вежливость и сдержанность меня ставили в тупик. Они казались мне архаичными, напоминая мне манеры моего отца, а эпоха молодости моего отца была для меня историческим прошлым. Мне хотелось «растормошить» Д. С., заставить его громко рассмеяться, нарушить солидную сдержанность. Я была веселой и задорной девушкой и часто позволяла себе задевать Д. С. шутками и замечаниями, одно из которых, довольно дерзкое, он через много лет, к моему ужасу, мне напомнил. Очевидно, оно было ему в молодости неприятно. Наряду с такими, не всегда удачными шутками, я за глаза прозвала Д. С. «молодой Блок» (он действительно был несколько похож на этого поэта). Это прозвище имело хождение в аспирантской среде, через много лет на экземпляре своей работы я, даря ее Д. С., поставила надпись: «Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, который навсегда останется для меня „молодым Блоком“». Д. С. возразил мне: «Прежде Вы меня называли и иначе», — и напомнил мою остроту. Я невольно закричала: «Боже мой, что он помнит! Болтала глупая девчонка!». В этот момент мы на минуту вернулись в свою молодость: Д. С. живо вспомнил свою наивную обиду, я оглянулась на свою юношескую глупость. Впрочем, Дмитрию Сергеевичу было не чуждо отношение к «избыточной» вежливости и некоторой церемонности как к экзотике. Однажды в моем присутствии он сказал о С. А. Макашине: «Хороший человек, но уж слишком вежливый и воспитанный». «Ага, — подумала я, — ты тоже это ощущаешь!». Но в целом Д. С. ценил воспитанность и считал ее принципиально важной чертой интеллигентности, как и «понятия человеческой репутации», «приличия, порядочности и многие другие, ныне полузабытые» [40].
Разница в возрасте, помимо других наших «расхождений», сказалась и в том, что «мирное время», о котором говорили мои родители, имея в виду стабильную жизнь, и которое мне казалось каким-то мифологическим временем, для Д. С. было порой его детства и раннего отрочества, когда сложились его понятия о правилах поведения. Эти правила, подражая нашему отцу, усвоил мой младший брат, я же более придерживалась стиля студенческого сугубого демократизма, конечно, отчасти вульгарного. Впрочем, традиции интеллигентного общества наложили известный отпечаток и на мое обращение с людьми и смягчали мою склонность к фамильярности.
С Д. С. мы зачастую в буфете пили чай с булочками и конфетами и «философствовали». Каким-то чутьем я уловила в нем склонность к поэтическому философствованию и умела его навести на такие беседы. Мне было приятно, что он нарушал свою молчаливую сдержанность и начинал осторожно рассуждать на отвлеченные темы.
В эти годы нашего знакомства мы стали делать первые шаги в науке. Впоследствии на одной из подаренных мне работ Д. С. написал: «Ведь начинали-то мы вместе». Но он уже в это время проявил широту своих интересов, незаурядную образованность и огромную работоспособность и шел вперед семимильными шагами. Оба мы стали участниками коллективного труда «История русской литературы» АН СССР, причем редакторы томов этого многотомного издания поручили молодым авторам ответственные и трудные главы, в которых обобщался большой материал массовых и значительных явлений литературы. Тома, автором ряда глав в которых был Д. С. Лихачев (Т. 2, ч. I и ч. II), вышли в 1945 и 1948 годах. Мои же главы, вошедшие в тома 7 и 8 этого издания, появились много позже — в 1956 и 1957 годах. Однако, прежде чем эти работы вышли, и мне, и Д. С. пришлось пережить целую эпоху в нашей жизни и в истории нашей страны — эпоху Отечественной войны и Ленинградской блокады. Д. С. Лихачев в своих «Воспоминаниях» пишет о сокращениях штатов, которые коснулись многих сотрудников и явились для многих приговором к голодной смерти, так как человек лишался продовольственных карточек. Роспуск аспирантуры был одним из первых таких сокращений. Это раннее сокращение было для меня спасительно. Еще не образовалось большое количество сокращенных людей, и я смогла устроиться на работу в госпиталь, но первые месяцы войны я еще была аспиранткой и участвовала в подготовке института к военному положению. Подготовка была очень активной, все делалось сообща, и это несколько поднимало настроение, хотя результаты этой бурной деятельности были весьма проблематичны. Так, мы заклеивали крест-накрест стекла бумажными ленточками, а вскоре начались бомбежки, и в большинстве домов Ленинграда стекла вылетели. В белую ночь на открытом грузовом трамвае сотрудники института выехали за город за песком, нарыли много песка и затем носили его в ведрах на чердак — на вышку Пушкинского Дома, наполнили все ящики, бочки и даже пол на чердаке засыпали песком, а стены чердака закрасили серой краской — суперфосфатом. Утверждалось, что этот суперфосфат помешает возгоранию. Я участвовала во всех этих работах, как и другие сотрудники, в числе которых неизменно был Д. С, что, вероятно, было ему вредно, так как у него была язва желудка.
