Воспоминания - [80]

На вышке Пушкинского Дома я дежурила по ночам — мы выходили на балкон и даже на крышу, так как немецкие самолеты сыпали на крыши домов и во дворы «зажигалки». «Зажигалки» нужно было захватывать железными щипцами и бросать в ящики с песком или на мостовую. При мне на крышу нашего учреждения таких подарков не упало. Мне случилось дежурить с замечательными учеными и целую ночь вести с ними разговоры. Со мной дежурили Б. М. Эйхенбаум, М. К. Клеман, Г. А. Бялый, Н. И. Мордовченко. С последним мы говорили о драматургии Н. Полевого, о котором я должна была писать в порученной мне статье в «Истории литературы», но в это время все наши историко-литературные темы стали казаться утерявшими значение.

Дежурила я и с Д. С. Лихачевым. С ним наш разговор иногда приобретал философский характер. Раз я робко спросила его: «Ведь не может же быть, чтобы такая великолепная цивилизация, как наша, погибла, и варварство восторжествовало?». Д. С. стоял в окне, выходившем на крышу, и с суровой правдивостью сказал: «Почему? Ведь от многих цивилизаций остались одни черепки, — но затем, увидев мое печальное лицо, добавил: — Впрочем, я надеюсь, что с нами этого не случится».

Очевидно, Д. С. чем-то запомнились наши дежурства. Через несколько лет, в 1945, он надписал мне на своей книжке «Национальное самосознание Древней Руси»: «Помните, как мы в 41 году „сторожили Ленинград“ на вышке Пушкинского Дома?». Не только тогда помнила, но и сейчас помню.

Когда в институте прошли «кадровые сокращения», и я, подвергшись сокращению, стала работать в госпитале, я все же изредка заходила в Пушкинский Дом. Д. С. перевели в канцелярию, так как всех технических служащих уволили. По военно-общественной линии он числился «связистом». Тщательно и серьезно исполнив свои канцелярские обязанности секретаря, он затем появлялся в квартирах ослабевших и больных сотрудников, передавал им институтские поручения и новости и оказывал доступные по ситуации услуги. В городе начались систематические бомбежки. Когда я возвращалась пешком из госпиталя, где работала по 10 часов официально и еще задерживалась (конечно, без пищи и в холодном помещении), мне приходилось часто ожидать конца воздушной тревоги в подворотнях. Часто после бомбежки я шла мимо горящих домов. При этом я волновалась: как наш дом, как моя семья? Недалеко от нашего дома в Кирпичном переулке разбомбили шестиэтажный дом. Узнав, что Д. С. «достал» пропуск для хождения ночью по городу, я спросила его, как он оставляет семью. Д. С. вздохнул и сказал: «Это тяжелее всего! Когда я ухожу из дома, дети пытаются меня удержать и просят: „Не уходи! Без тебя мы боимся.“».

Дмитрий Сергеевич, судя по его «Воспоминаниям», страдал, переживая не только за своих детей. Его внимание приковывали к себе многочисленные случаи страданий и гибели детей в осажденном Ленинграде от голода и связанных с ним преступлений. Однажды — позже — в относительно «мирные» времена мы в одном из наших «философских» разговоров обсуждали тему, в каком возрасте человек узнает, что он смертен, и начинает думать о смерти. Через несколько месяцев после ухода из института я перешла из госпиталя на работу в детский дом. Началась работа по спасению детей, оставшихся без родителей. Мы в качестве педагогов принимали их в детские дома и стали воспитателями.

Помимо этой работы я еще стала донором. За сдачу 400 г крови нам выдавали небольшой продуктовый паек. Этот паек я делила со всей семьей, но себе оставляла одно яйцо, которое входило в паек. Однажды это сырое яйцо выскочило из моих рук и разбилось. Я заплакала. Этот эпизод открыл мне смысл сказки о курочке Рябе. Известный фольклорист К. В. Чистов однажды сказал в моем присутствии, что в этой сказке непонятно, почему дед и баба плакали, когда яйцо разбилось, ведь они сами били его, и я с неожиданной для меня самой горячностью выкрикнула: «Они хотели его съесть. Здесь дело не в том, что яйцо разбилось, а в том, что оно упало!».

Между прочим, в донорском пункте я встречалась с С. А. Рейсером и, несмотря на тяготы блокады, волнения и постоянные тяжелые впечатления, с удовольствием беседовала с этим обаятельным человеком и хорошим ученым, которому Д. С. симпатизировал.

Все, что пишет о блокаде Д. С., полностью соответствует тому, что пережила наша семья. Мы ходили за водой на Неву, где воду брали из проруби, ползком добираясь до нее по ледяной горке и скатываясь с ведром вниз. Д. С. также смотрел на пожары на Петроградской стороне, как я, так же их семья «запаслась» дровами и жгла книги, как наша семья. Мы никогда друг другу об этом не рассказывали, но сознание общей судьбы инстинктивно жило в нас.

Поразительно совпадение обстоятельств смерти моего отца и отца Д. С. Мой отец работал в издательстве, его отец — в типографии. Мой отец ходил еще на вторую службу, на завод, который находился совсем близко к фронту. Он ходил пешком, теряя последние силы, и в конце концов заболел воспалением легких. Лекарств не было. Мы меняли хлеб на сульфидин, но это, конечно, не могло помочь. Отец Д. С. скончался 1 марта 1942 года, наш папа — 2 марта того же года.