Воспоминания - [81]

Впечатления блокады неизгладимы в памяти, но передать их почти невозможно. Такие воспоминания, как мемуары Д. С. Лихачева и документальная повесть Л. Я. Гизбург «Записки блокадного человека», уникальны. Они представляют собою человеческий подвиг.

Около года я проработала воспитателем в детском доме в Куйбышевской (Самарской) области в селе Кошки. Получив «распоряжение» дирекции Пушкинского Дома, предлагавшей мне вернуться в аспирантуру в месячный срок во избежание моего отчисления из аспирантуры, я уехала в Казань, где в эвакуации находилась Академия наук. Здесь я снова встретилась с Д. С. Он еще в 1941 году защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником, но не это, а стихийно сформировавшаяся вокруг него атмосфера интереса к его работе определяла его положение в среде ученых. На его доклады собиралась большая аудитория. Их посещали не только сотрудники, но и любители литературы, жившие в Казани, и студенты Казанского университета. Мысли, высказанные Д. С., обсуждались в научной среде, возбуждали размышления и споры.

Как теперь я узнала, у Д. С. и пребывание в Казани началось с каких-то затруднений с пропиской. Долгие годы он, поднимаясь по лестнице науки, все время за кулисами своих успехов и своей популярности оставался неблагонадежным, политически «подозрительным». Он был все тем же искренним, простым в обращении и в отношениях с «младшей братией» молодых и начинавших свою научную карьеру ученых, вежливым и снисходительным товарищем. Мнение Д. С. было авторитетно. Это накладывало на него очень неприятную и опасную обязанность прямо и откровенно оценивать работы и называть плохую работу плохой и плохого работника — плохим. Честнейший и строгий ученый — исследователь критики и журналистики Н. И. Мордовченко — славился тем, что о плохих работах хороших и плохих людей он одинаково давал свое знаменитое заключение: «Это чудовищно!». Д. С., подобно Н. И. Мордовченко, с которым был в приятельских отношениях, давал свои нелицеприятные заключения с позиций высокой требовательности и уважения к науке. Это порождало враждебное к нему отношение у «обиженных» его строгостью; активность их «подпитывалась» завистью и соблазном безнаказанности: они без стеснения использовали факт его гонимости в прошлом и его репутацию репрессированного.

Сам Д. С. в глубине души не отрекся от горького опыта своей каторги. Однажды в разговоре с ним я с похвалой отозвалась об одном старом и уважаемом ученом. Д. С. возразил мне: «Я его не уважаю!» — и далее речь зашла о том, что, попав под колесо одного из первых политических процессов, этот человек неосторожным заявлением поставил под удар своего учителя и родственника. Вокруг подобных заявлений было сфабриковано политическое дело, и его учитель подвергся преследованию. Правда, наказание, которому он подвергся, было не столь уж сурово по сравнению с теми приговорами, которые выносились позже на других процессах, и сам неосторожный ученик пострадал больше, чем его знаменитый учитель, но Д. С. отнесся к этому эпизоду однозначно. Я пыталась защитить столь решительно осуждаемого Д. С., но известного мне как очень порядочного человека и хорошего ученого, нашего общего знакомого: «Он был в то время очень молод (ему было, кажется, 19 лет), он испугался, его жизни грозила реальная опасность». — «Да кому нужна его жизнь. Он предатель!» — ответил Д. С. Я поняла, что со мной говорит один из людей, испытавших муки концлагеря, человек, знавший солидарность этих людей, и сказала: «Вы можете так говорить, но я не имею права так рассуждать. Я не знала этих испытаний».

На одном из заседаний, проводившихся с большой помпой в присутствии представителя высших инстанций Москвы и посвященных «разоблачению» носителей ложных и вредных идей в науке, я так устала от барабанных речей, опасных обвинений и ожидания, что сейчас начнут громить меня, что вынула корректуру своей статьи и попросила сидевшего рядом Д. С. просмотреть ее. В статье содержался обзор драматургии XIX века, наиболее распространенными сюжетами которой были исторические события конца XVI — начала XVII века. В интерпретации этих событий я опиралась на материалы, содержавшиеся в классических трудах историков, и отчасти на отношение к этим событиям А. К. Толстого в его драматической трилогии. Д. С. прочел мою корректуру и сказал: «В общем, у меня возражений нет, но, знаете, теперь эту эпоху интерпретируют иначе, пишут даже: „прогрессивное войско опричников“». Я была крайне удивлена и, широко открыв глаза, громко закричала: «Да ну?». Оба мы засмеялись. Этот смех и наш оживленный разговор вызвали раздражение у председательствующего, ведущего заседание. Мы нарушили этикет таких «проработок». Мы должны были трепетать и сознавать свою «вину». Председатель сказал: «А как оживились Лихачев и Лотман!». Я была польщена тем, что я и Д. С. оказались под общим знаменателем. В науке Д. С. занимал уже очень высокое место.

Постоянная готовность превратить спор или литературную полемику в политические обвинения и обилие «доброхотов», готовых сфабриковать такое обвинение, угнетали. После конференции в университете, посвященной «Слову о полку Игореве» (1975 год), в ходе которой блестящий доклад прочел Д. С. и выступал мой брат Ю. М. Лотман, в «инстанции» был сделан клеветнический донос о содержании этих выступлений. Присутствовавших аспирантов и студентов стали вызывать в партбюро и допрашивать. Только энергичным вмешательством Г. П. Макогоненко, отвечавшего за проведение конференции, это «дело» было прекращено.