Воспоминания - [83]

В другой раз, уже у меня за столом, когда в его приборе оказались старинные нож и вилка, привезенные матерью моей свекрови из Сибири, и я смутилась, что такие «раритеты» у нас еще живут в хозяйстве и даже оказываются перед гостями, Д. С. заинтересовался ими с совершенно другой стороны. Любуясь старинным ножом, он рассказал о народном промысле гравировки на стали в городе Златоусте.

Особенное чувство духовной близости вызывали у него явления культуры начала XX века. Он очень любил балет. В нашей семье тоже увлекались балетом, но для нас это был молодой балет Мариинского театра. Мой университетский товарищ читал Н. М. Дудинской, исполнявшей ведущую партию в балете Б. В. Асафьева «Пламя Парижа», лекции по русской и французской литературе XVIII века, и я даже один раз была в гостях у знаменитой балерины. Однако у Д. С., который по-настоящему интересовался балетом, его дружба с той же Дудинской, К. М. Сергеевым и другими выдающимися артистами была связана с более глубокими культурными ассоциациями. Большой знаток живописи, он испытывал «притяжение» творчества и взглядов художников объединения «Мир искусства». Искусство не развивается без борьбы. Деятели этого объединения предъявляли к передвижникам претензии, сходные с теми, которые сами передвижники в 1860-х годах предъявляли академистам. Они видели их слабую сторону в заданности сюжетов, догматизме и, главное, в том, что их художественный метод и техника, по существу, оставались «академическими» [42].

Для меня и моих сверстников передвижники и «Мир искусства» уже были классиками, и их споры представлялись нам явлением чисто историческим. Для Д. С., несмотря на сравнительно небольшую разницу в нашем возрасте, «Мир искусства» был явлением живым, современным. К передвижникам он относился критически, и я, привыкшая в семье любить их живопись, вступала с Д. С. в споры по этому вопросу. О картине Репина «Какой простор!» Д. С. говорил, что сюжет этой картины — изображение молодого человека (очевидно, студента) и барышни, типа курсистки, стоящих во время ледохода в радостном возбуждении среди движущихся льдин, — странен и даже нелеп. Я защищала эту картину и вообще передвижников, хваля особенно их портретную живопись. Картину же «Какой простор!» (далеко не лучшее произведение Репина) я любила, так как мой отец хвалил ее и, когда мы были детьми, говорил, что она ему напоминает его юность.

Каково же было мое удивление, когда в книге Д. С. я прочла выраженную в форме художественного сравнения мысль, схожую с той, которая присутствует в полусимволической-полуреалистической картине Репина: «Русская история — как река в ледоход. Движущиеся острова-льдины сталкиваются, продвигаются, а некоторые надолго застревают, натолкнувшись на препятствия. Эту особенность русской культуры можно оценить двойственно: и как благоприятную для ее развития, и как отрицательную. Она вела к драматическим ситуациям» [43].

К перелому в своем положении, к превращению из «подозреваемого» и «караемого», не вписывающегося в обязательные рамки интеллигента в признанного, авторитетного представителя общественного мнения Д. С. отнесся как философ и историк, со значительной долей скептицизма, но и с сознанием ответственности, которую налагает на него это положение. «Льды истории» громоздились вокруг него, и он не уклонялся от того, чтобы «вмешаться» в конфликты и со всей определенностью выразить свою позицию в важных культурных, экологических и общественных спорах. Вместе с тем, роль «старшего» не только в семье, не только в научном центре по изучению древнерусской литературы, но и в обществе была для него нелегкой. Он прожил жизнь, полную увлекательной работы и научных достижений, но и огромных нагрузок, горестей, страданий, которые он переносил со стоицизмом. Поэтому у него была потребность сказать о своих горестях, поделиться своими огорчениями. Я была одним из тех собеседников, которым он «на ходу», при встречах очень сдержанно об этом говорил.

Очевидно, мне иногда удавалось сказать ему слова, которые снимали психологическое напряжение. На одной из своих книг он мне надписал: «Дорогой Лидии Михайловне, умеющей утешить меня одним словом, на память о „сослуживце“ с довоенных времен».

14. Г. М. Фридлендер в моей памяти сквозь долгие годы общения и сотрудничества

Первую робкую попытку познакомить меня с Георгием Михайловичем Фридлендером сделала моя старшая сестра, когда мы с нею спускались по широкой лестнице известной Петербургско-Ленинградской школы Петершуле (Peterschule). Дети нашей семьи, я, мои сестры и брат, как и Юра Фридлендер, учились в этой школе. Моя старшая сестра — в одном с ним классе. У нее не было серьезных намерений нас познакомить, но она сказала, указав на ученика, который, сгибаясь под тяжестью ранца, подымался по лестнице: «Фамилия этого мальчика Фридлендер». Он не обернулся на эту реплику, и мое с ним знакомство состоялось лишь через много лет и совсем в другой обстановке. Однако у нас с ним в отроческие годы, независимо друг от друга, сформировался запас общих впечатлений и воспоминаний, что было значимо в той жизни, в которой «неизреченная мысль», не высказанные, но понятые слова имели не меньшее значение, чем словесный обмен мнениями. Такой «разговор», иногда мысленный, а иногда лаконичный, хотя и словесный, запоминается надолго. Так, через много лет после окончания школы, когда годы пребывания в Петершуле уже вспоминались рождественскими и новогодними елками и стихами немецких поэтов, Г. М. заговорил со мной об учителях этой школы, которых мы любили, и, понизив голос, рассказал о трагической судьбе некоторых из них.