Волшебные яблоки - [19]

Вот такая она, моя Журавлина!

6. Прощание

Журавлина уезжала. Навсегда. У них там в районном центре открылась школа-интернат, а Журавлина очень скучала по своим братьям и сестрам. Провожали мы ее всем классом. Все окружили ее, оттерли тетку, только я почему-то не могла подойти: у нас с ней вообще так — вдруг какое-то смущение накатывает. Может, это потому, что я уже давно любила Журавлину, но не очень хотела это признавать, потому что это во мне с детства какая-то дурь сидит — делать все наоборот, себе вопреки. И еще Никитин в сторонке стоял, он не уехал, хоть учебный год и кончился, — ему надо было досняться. И стояли мы с ним в сторонке, как чужие, хотя я знала, что ему, так же как и мне, больше всех грустно.

И вот когда уже проводница закричала, чтоб все садились в вагон, Журавлина вдруг кинулась ко мне.

— Я тебя никогда не забуду, — сказала она. — Я тебя никогда не забуду. Ты хорошая, ты веселая. Я тебя никогда не забуду!

Никитин стоял рядом со мной и смотрел на Журавлину глупыми собачьими глазами.

— И тебя, — сказала ему Журавлина. — И не обижайся за велосипед. Я просто не умею кататься.

Поезд ушел. И я думала, что хорошо бы умчаться за этим поездом, что нельзя стоять и смотреть, как уезжает твой лучший друг, что это просто бессовестно с чьей-то стороны — оставить меня без Журавлины. Как же так, не слышать больше ее голоса, который до сих пор вызывает удивление, не видеть ее лица, невозможно синеглазого…

Что было потом? Потом, если что-то случалось, кто-нибудь обязательно говорил:

— А Журавлина сделала бы так-то…

И все задумывались, и поступали так, как поступила бы она. И безобидный Юрка Бабаскин подрался с дылдой-второгодником, который бросил кошку в мусоропровод, и побил второгодника. Новожилова не выбрали председателем совета отряда. А я… Говорят, я стала умнее. Но это они ошибаются. Я никогда не была дурой. Кокорева говорит, что я просто хвастунья и самомнительная. Но это не так. Просто себя надо тоже уважать, без этого не проживешь. Впрочем, уважать надо всех. Даже смешных девчонок, которые вместо «французу» говорят «хранцузу», а летом «дерьгают лен и возят назем». Говорить правильно можно научиться, а вот быть человеком гораздо труднее.

Повесть

Попробуй-ка, соври! (повесть)

1

— Ну и ехидина! — сказал Мишка. — Уж такая ехидина, даже не рассказать…

Это он говорил про незнакомую девочку, которая вдруг появилась у них в доме. Мишка увидел ее первым и уже успел все про нее понять.

Дело было вечером. Вышел он в булочную. Но Мишка не привык сразу бежать в булочную, если его туда послали. Булочная никуда не денется.

Прямо напротив дома — сквер. Было бы глупо не зайти и не поинтересоваться, кого еще не успели загнать домой. К несчастью, домой загнали всех. Только какая-то длинноногая особа маячила на деревянной детской горке. Чужая. Мишка очень любил чужих, потому что с ними можно подраться без всякой причины. Подошел — и по башке.

— Эй, ты, коломенская верста! — крикнул Мишка, подойдя к горке.

Девочка улыбнулась. Уже по одной этой улыбке Мишка понял, что она ехидина. Но нельзя же бить по башке, если человек тебе улыбается.

— Ну, чего уставилась? — спросил Мишка в надежде получить ответ.

— Что вы сказали?

— Чего, говорю, рот разинула?

— А?

— Ворона кума. Галка крестница — тебе ровесница.

Девочка, все еще улыбаясь, пожала плечами, как будто опять не расслышала. Ну не ехидина?

— Глухая тетеря, — сказал Мишка.

Она улыбнулась так, как будто он ее назвал не тетерей, а ласточкой.

То, что незнакомому человеку трудно понять его речь, до Мишки почему-то не дошло. Да и вообще, разве будешь думать о таких пустяках, когда кулаки уже перестали помещаться в карманах.

— Ты разбегись посильней, а я тебя внизу поймаю, — сказал Мишка, решив тоже быть ехидным.

— Спасибо, — сказала девочка.

Наконец-то поняла. Мишка встал у подножия горки, но совсем не с тем намерением, чтоб ловить эту ехидину. Она спустилась с горки, отошла, разбежалась, взлетела стремительно, поехала вниз и… наткнулась на подножку.

Мишка захохотал, предвкушая, как она сейчас начнет ныть или ругаться. Но она поднялась, отряхнула пальто и тоже рассмеялась.

Ну что ж, тем лучше. Если она такая непонятливая, то можно попробовать еще раз…

— Давай снова… — сказал Мишка.

Девочка разбежалась второй раз. И опять наткнулась на подножку.

— Может, еще? — спросил Мишка.

— Еще!

Она улыбалась. Это Мишке не понравилось. Тревожно было как-то от ее улыбки, не по себе.

Она покатила с горки. И еще. Сил на разбег у нее уже не было, она скатывалась без разбега и без всякого удивления падала.

Мишка тоже устал. Нога, которую он ей подставлял, болела, а подставлять другую было неловко. Он бы уже с удовольствием отошел от горки. Но, с другой стороны, не вывести девчонку из себя, не раздразнить как следует было обидно. Если раньше ему хотелось подраться от скуки, то теперь он уже по-настоящему разошелся.

Но она улыбалась! Вся в снегу, мокрая, вспотевшая, а улыбалась.

…Мишка все-таки сменил ногу. Она снова покатилась с горы, покатилась с разбегу (второе дыхание, что ли?), покатилась яростно, быстро. Зря Мишка сменил ногу. В общем, на этот раз он упал сам, она его сбила.