Волшебные яблоки - [18]

— В конце концов, мы ему кое-чем обязаны, пускай он… — прошипела она. Кокорева убедит кого угодно. Вернее, даже не убедит, а переспорит, настоит на своем.

И Никитин пошел получать вымпел. Шел он так, будто для него это дело привычное — ну прямо всю жизнь человек получает вымпелы — внешность позволяет. Он принял вымпел, заработанный нашим трудовым потом, а кто-то ласково пошутил:

— Вот наш почетный гость, наш актер получает трудовой вымпел…

Никитин вернулся на свое место, но многие почему-то опустили глаза. Сказать по правде, и моя радость наполовину улетучилась.

И тогда вдруг Журавлина вырвала вымпел из рук Никитина и бросилась к старшей вожатой:

— Возьмите обратно и вручите снова! Он не имеет права! Он не имеет права!

Потом она обратилась к директору:

— Какой он артист! Он не артист вовсе! Это Саша Терещенко артист! Потому что он народный артист! Он лучше всех выступал, лучше всех утиль собирал! Он добрый, он всегда со всеми! Он народный артист! Вручите снова! Вручите Сашке!

Никто не смеялся. Все молчали.

— Что ты, Журавлина, — почти прошептал Сашка. — Он же настоящий, а я так… Не надо!

— Вручите Сашке! — закричала я, и меня, к счастью, поддержали.

— Вру-чи-те Саш-ке! — кричал почти весь наш класс.

И Сашка, низко нагнув голову, красный, направился к вожатой. Точно так же он вернулся.

На лицо Никитина смотреть было страшно. Впервые оно не было самодовольным и спокойным. Казалось, сейчас он убежит, но потом он как-то жалко скривился, это, наверное, должно было выражать презрение к нам, но никакого презрения не получилось.

После линейки все молчали. Первой же не выдержала Кокорева:

— Ну знаешь ли, Журавлина, всему есть предел.

— Да, всему есть предел, — печально подтвердила Журавлина, — всему есть предел.

На лице Никитина, почерневшем и злом, мелькнула брезгливая гримаса.

— Молчи, балаболка! — рявкнул он на Кокореву, потом посмотрел на Журавлину:

— Девочка, прости меня! Я дурак! Прости меня, девочка! — И Никитин заплакал.

— Не надо, — попросил Сашка Терещенко, — ты не плачь… С кем не бывает. Ты просто нас не знаешь, ты к нам не привык, ты не стал нашим!

— Я хочу стать вашим! Я ничей! Мне надоело быть ничьим! — Он снова обернулся к Журавлине. — Прости меня, девочка!

А на переменке плакала Журавлина. Там, на лестнице, на чердаке, где стояли сломанные парты и старые швабры. Это я нашла ее там, будто чувствовала, где ее надо искать.

— Что же ты плачешь, Журавлина?

Я спросила просто так, совсем не ожидая ответа. Но она ответила:

— Нравится он мне, нравится! Что мне делать?

— Кто, Сашка?

— Никитин, Никитин, Никитин!!!

Вот тут уж я опешила.

— Да почему же? Да как же так можно? Ведь он…

— Вот и можно! Я никогда не видела таких!

Теперь заревела я:

— Но он же злой! Он же всех презирает! И никаким артистом он не станет. Люби лучше Сашку Терещенко! Сашка же человек!

— Да я и люблю Сашку, но только не так. Сашка похож на моего братишку. Он самый хороший, но только все не так…

Все остальные уроки Никитин смотрел на Журавлину, а я думала только об одном: чтоб он не увидел, что она плакала. Много чести. «Девочка»! Он, видите ли, не удосужился даже запомнить ее фамилии!

А весна стояла совсем невероятная. Наш класс впал в летаргический сон: засыпали прямо на уроках — такой чистый был воздух, так оглушительно и снотворно чирикали воробьи.

Между нами с Журавлиной что-то произошло. Не могу сказать, что мы особенно откровенничали (я-то откровенничала, но она не очень), но что-то в наших отношениях изменилось. Мы как-то странно улыбались друг другу, почти смущенно и в то же время ласково. Заниматься вместе не было никакой необходимости, потому что я уже совсем выправилась, но мы занимались вместе. Даже мама привыкла к Журавлине и вечно оставляла ее у нас обедать, хотя Журавлина и стеснялась.

Про Никитина мы больше не говорили, а гулять ходили на школьный двор, чтоб не встречаться с ним. Но потом он тоже стал гулять на школьном дворе, все вертелся вокруг нас, выделывал всякие кренделя.

Скоро Кокорева с Бучкиной пронюхали про то, где Никитин бывает. Потрясающие все-таки способности у людей: их презирают, на них не смотрят, а они все равно лезут к человеку, да еще бегают вслед за велосипедом и канючат:

— Никитин! Дай покататься!

Никитин их упорно не видит, но теперь меня это не раздражает, потому что Журавлину, например, он видит. Да и на меня смотрит по-человечески. Но мы у него велосипеда не просим. Мы на него не смотрим. Почему не смотрит Журавлина, я знаю, а я не смотрю на него за компанию. А эти бегают следом, как собачонки, просто противно.

Он однажды не выдержал, подошел к Журавлине и сказал:

— Катя! Хочешь покататься?

— Нет! — Она гордо вскинула голову и побежала прочь со школьного двора.

Я бросилась за ней следом, хотя и видела, что она может меня прогнать, — такое у нее было лицо. Но она меня не прогнала. Мы бежали по улице в неизвестном направлении, будто состязались в беге.

Потом был какой-то садик, и Журавлина опять плакала, уткнувшись мне в плечо.

— Послушай, ну почему ты так? Ну он же сам… Ну ты же ему нравишься!

— Я… а-а-а не умею… кататься на велосипеде! Я же не умею!!!