Он был поляк. И звали его Юлиан (я, правда, обходилась просто Юлькой). Юлиан Казимирович Кровельский.
Умная Тамара из нашего класса сказала:
— Если б его звали Петькой или Сашкой, ты б в него не влюбилась.
Очень может быть. Хотя нет, вот уж этого быть не могло.
…Он пришел к моей соседке по квартире Наташке списать задание по английскому. Наташка жила в малюсенькой комнатке вместе с родителями, было десять часов вечера — и ее родители легли уже спать (они всегда рано ложились), поэтому она вытащила на лестницу учебник и дневник и там объясняла ему, что задано. А я шла из хореографического кружка и, поднимаясь по лестнице, танцевала на каждой площадке «веревочку», которой нас только что научили.
Наташка стояла в проеме двери, и я увидела ее сразу, с размаху швырнула ей свое пальто и, ухватившись за края великолепной белой пачки, выдала ей весь свой репертуар. Я тогда везде танцевала: дома, в школе, на улице, даже во сне.
— Вот это да! — сказал он.
И тут только я его увидела.
Я фыркнула, встопорщила плечи и пролетела мимо него в дверь.
— Наташка, познакомь… — услышала я.
И тут… Если скажу, что это случилось вдруг, то совру. Ничего не вдруг. Деревья оттаивают весной, выпускают листья, набираются сил за лето, листья зеленеют, потом желтеют, багровеют… А потом идешь по осеннему парку, и вдруг — как по голове — ударит тебя по всем чувствам хмельным запахом опадающей листвы: не устоять на ногах от этого хмеля, и не знаешь, на каком ты свете, на каком небе…
Все давным-давно были влюблены. А некоторые даже взаимно (непонятное для того возраста чудо!), этих счастливиц называли по фамилиям их мальчиков (школьное остроумие), счастливицы хихикали с непередаваемыми интонациями в ответ на эти милые шутки, а я… — «…Драмкружок, кружок по фото, хоркружок (мне петь охота), за кружок по рисованью тоже все голосовали…»
Нравилась я двум затюканным мальчикам из нашего класса (их в нашем классе всего-то было четыре), но их влюбленность меня оскорбляла, потому что о каких мужских доблестях может идти речь, если в классе почти одни девчонки, и бедные парни стесняются даже ходить на физкультуру. Правда, были в нашей школе и почти целиком мальчишеские классы, но там я никому не нравилась, потому что до смерти надоела всем своими выступлениями на комсомольских собраниях. Я уже тогда была в каждой бочке затычка. От нашего класса меня выдвинули в комитет комсомола — на школьном собрании прокатили. Никогда не забуду, как стояла я, окруженная четкими столбиками рук, голосующими «против». Я не заплакала тогда, я улыбалась. Зато ревело все комсомольское бюро нашего девичьего класса. Да, я ведь забыла, я еще была вожатой в треть-ем-а классе и носила, хоть это не обязательно, пионерский галстук. Это уж я назло его носила, не только тогда, когда шла к пионерам.
На школьных вечерах меня никто не приглашал, мало того, стоило мне войти в круг с какой-нибудь девчонкой, как ее тут же кто-нибудь «отхлопывал». Сказать, чтоб я очень переживала, нельзя. В глубине души я даже гордилась своим непонятным положением и яростно плясала «гопака» в школьных концертах, пела «Со вьюном я хожу…» и, до поры до времени, пыталась вырастить боб (это в юннатском кружке, где была старостой).
Конечно, если б мне кто-нибудь нравился, то вряд ли я могла бы так безболезненно для себя эпатировать общество, а мне никто не нравился…
Правда, я писала письма Евтушенко и вырезала из «Юности» его портрет, но это не в счет, тем более что писем я не отправляла…
Юльку тогда в темноте даже не рассмотрела, но эта его фраза… Я еле дождалась, пока Наташка его выпроводит, и тут же подступила к ней:
— Кто это?
— Дурак один, — сказала Наташка.
— Зачем он к тебе приходил?
— Задание по английскому списать…
— И только?
— Ты что, очумела?
— Нет, я влюбилась…
Итак, сначала было слово. Как часто, когда вот как хочется полюбить, пусть ненадолго, но чтоб весело и жутко, я пытаюсь так, как тогда, сказать слово и жду, что вот оно, чудо, сейчас и начнется, поглупею я и помолодею, и заскачу, как тогда, на одной ножке, и буду выкрикивать нечленораздельно, что не могу без кого-то жить:
Я! Не могу! Без тебя! Жить!
Мне! И в дожди! Без тебя! Сушь!
Мне! И в жару! Без тебя! Стыть!
Мне! Без тебя! И Москва! Глушь!
…Но те слова, и даже прекрасные стихи утратили для меня свою первозданность. И зрение мое, и обоняние, и слух — потускнели. И слезы — иссякли. И не раздуваются ноздри от первого запаха весны. Но это… Когда вспоминаю, думаю: просто сейчас я немножко больна. Вернее, до отвращения здорова. А влюбиться — это заболеть. Заболеть — желанно, как в школе перед контрольной.
Я! Не могу! Без тебя! Жить!
Мне! И в дожди! Без тебя! Сушь!
Мне! И в жару! Без тебя! Стыть!
Мне! Без тебя! И Москва! Глушь!
Ах нет, все, наверное, было не совсем так, немножко иначе, но то, что так же весело, неожиданно и прекрасно, я уверена. Потому что иначе — зачем жалеть об этом?
…Буквально в следующее воскресенье он пришел к Наташке опять. Ее родителей не было дома. Я точно помню, что я должна была в этот день куда-то поехать с нашим классом, кажется, в Пушкин. Но я не поехала. Я не знала, что он придет, я вовсе его не ждала, но никуда не поехала. Потом у меня всегда так было: не было случая, чтоб он пришел или позвонил, когда меня нет дома!