Волчья ягода - [14]

А ведь через месяц ему стукнет семнадцать — по нему и не скажешь.

Задумавшись, он бросил в темноту подсобки сетку и собирался выходить, как вдруг из той же темноты вынырнули руки и накинули ему на голову мешок, хотя как раз тот был лишним, потому что он бы все равно не разглядел ничего. И никого.

Били его в четыре руки — молча, разгоряченно сопя, только по ребрам, по животу, по спине, чтоб не было видно синяков. Потом, когда он упал на колени, добавили ботинком по голени, и это оказалось самым неприятным.

Олежка — трусло. Попросили, выходит, чтобы он Пашку заманил, а тот и согласился, главное, чтоб самого не трогали.

Дверь вскоре захлопнулась, Пашка стянул пропахший пылью мешок, оперся спиной на сложенные друг на друга маты и уставился в черноту.

Глеб, ожидая у ворот снаружи, на парковке, посмотрел на часы. Отец должен был подъехать, а Пашки все не было.

— Да где тебя носит! — проговорил он, разворачиваясь и направляясь обратно.

В дверях его чуть не сшибли с ног Эдик с Никитой, Глеб чертыхнулся про себя, и повернул к спортзалу, где Пашка, наверняка, опять застрял в раздевалке. Но там его, как и в самом зале, не оказалось, хотя рюкзак лежал на скамейке в углу. Глеб прошел дальше, к подсобкам, которые обычно всегда были заперты, наугад дернул дверь первой и инстинктивно шагнул назад, когда она открылась.

— Ебать, — проговорил он, моргая и присматриваясь к выхваченным светом ногам в знакомых кедах. — Ты чего здесь забыл?

Паша, сидящий на полу и обнимающий колени, глухо ответил:

— Сейчас приду.

Что-то было не так. Принюхавшись, Глеб различил среди спертых запахов пыли и резины чужие — пота и Эдиковых духов с ноткой табака. Таким парфюмом пользовался только он, потому что периодически «одалживал» их у отца, который привез одеколон с выставки в Париже. Закрыв дверь, Глеб опустился на корточки перед сжавшимся в комок Пашкой, несмело положил руку на плечо:

— Что случилось?

— А что могло случиться? — вскинул голову тот. — То же, что и всегда. Пошли вы все!..

Это «пошли вы все» прозвучало громко и с надрывом, на грани с истерикой, и Глеб, не думая, сгреб его в объятия, крепко прижимая к себе и не давая вырваться. Пашка сопел, но не дергался, и не расслаблялся, замерев от неожиданности.

— Я накосячил, я разберусь, — сказал Глеб, подняв руку выше, потому что там, где она коснулась полоски голой кожи на пояснице под задравшейся майкой, ее будто ткнули раскаленными иглами.

— Я не знаю кто, — произнес Паша, опуская подбородок на его плечо.

— Я знаю.

Пашка сам прижался к нему, всем телом, хотя руки так и остались висеть плетьми, выдохнул протяжно и надломленно, отчего у Глеба, как от озноба, приподнялись волоски на руках. Стало на секунду страшно от резкости и яркости нахлынувшей эмоции, которую он так и не смог определить, ни сейчас, ни потом.

На следующий день, когда Пашка остался дома под предлогом простуды, Глеб поймал Эдика на выходе из гимназии, и, крепко удерживая за локоть, повел в сторону спортзала.

— Да что я сделал? Куда ты меня ведешь? — возмущался он по пути, пытался упираться ногами, но Глеба не остановил бы в этот момент и бронепоезд.

— Дойдем — увидишь.

— Тебе Пашка накапал, да?

— Было же, что капать, согласись? Только я сам обо всем догадался.

— Эй, куда?.. Эй!

Глеб, выхватив из рук Эдика айфон, положил его рядом на скамью в спортзале, а самого Эдика толкнул в темноту подсобки — выключатель был снаружи, запер дверь и бросил ключи, честно украденные из учительской, к телефону.

— Надеюсь, что тебя через два часа найдет уборщица, — сказал Глеб. — Если сегодня они моют зал, конечно. А то сидеть тебе тут до утра.

— Я папе расскажу, как ты над людьми издеваешься, мудила! — заорал Эдик, стукнув в дверь кулаками. — Я тебя…

— А ты собак, я слышал, боишься? — спросил Глеб, и он затих. — Особенно черных, здоровых таких, с красными зрачками?

— Ты откуда знаешь? — произнес Эдик по слогам.

— Потому что это моя собака тебя тогда чуть не прокусила. Заблудилась слегка. Решила поиграть. Порода такая специальная, бойцовская, папа привез в подарок, ей достаточно дать понюхать… носок, к примеру, и все, считай труп. Придушит как цыпленка, и никто ничего не докажет. Или яйца отгрызет, — Глеб прислушался, хмыкнул. — Так что подумай, нужны ли тебе такие проблемы.

Затихший Эдик, судя по звуку, плюхнулся задницей на маты, готовясь к длительному заточению.

Пашка, сидя на темной кухне и размешивая остывающий чай, пребывал в странном тревожном состоянии. Пострадавшие ребра ныли, но не отвлекали от мыслей о том, как легко и спокойно было там, в подсобке. С Глебом. Как никогда не было. Даже дома, с бабушкой, его, как правило, терзали события прошедшего дня, переживания о будущем. Он всегда был мнительный. А тут, как только он опустил голову на твердое плечо, как груз свалился. Глеб был такой весь горячий и твердый, как из камня вырезанный, что Пашка почувствовал себя тростинкой в его руках.

Так мог бы обнять папа, если бы он был. Да, наверное, все дело в этом — как бы он ни отнекивался, ни отпирался, а отца ему не хватало. И поэтому так сладко замерло сердце, когда Глеб погладил его по спине.