Водка + мартини - [86]

Фарли Дайнс живет в умопомрачительно симпатичном старом доме в самом конце застроенной частными домами улочки, выходящей на Хэмпстед-Хит. Мое передвижение через железные ворота вдоль по дорожке, усыпанной гравием, к парадному подъезду отслеживают специальные детекторы, видеокамеры и — я нисколько в этом не сомневаюсь — спутниковая система наблюдения. Общее впечатление — здесь обитает Тишина, Покой и Богатство. В груди у меня шевельнулась ярость. Ей-богу, я очень хочу, чтобы жирующие здесь капиталистические свиньи болтались на ближайших фонарях; я очень хочу, чтобы их дети пахали землю; я очень хочу поселиться здесь сам.

Николь встречает меня у входа; на ней черные джинсы, так плотно обтягивающие бедра, что застрелиться и не встать. Она ведет меня через какой-то бесконечно длинный и роскошный коридор в ярко освещенную гостиную, окна которой выходят в прелестный сад, обнесенный глухой стеной. За стеной — район пустырей, Хит. А уж дальше раскинулся Лондон.

— Фарли спустится через несколько минут, — говорит Николь вполне приветливо, но гораздо более дистанцированно, чем когда мы разговаривали в последний раз. — Чувствуйте себя как дома.

Я смотрю, как она поворачивается и уходит, дивясь ее здоровью, энергии и безукоризненным формам.

Я помню эту комнату по фильму «Здравствуйте!». Довольно неинтересная, обитая ситцем мебель, китайские вазы. На турецких диванах навалены книги, журналы, каталоги аукционов. Что-то не очень похоже на дом, где живет легенда рока. Скорее, это дом председателя товарищества Джона Льюиса. Или Эстер Ранцен. Картина над камином смотрится особенно неестественно. Репродукция полотна Констебля, вид на Хэмпстед-Хит, знакомая по тысячам и тысячам коробок с печеньем и подставок для кастрюль. Правда, приглядевшись повнимательней, я ощущаю в низу живота холодок: до меня наконец доходит, что это оригинал.

— Прелестная вещица, да?

Знаменитое лицо, и так близко — я испытываю небольшое потрясение. Нет, это не лицо, это лик, икона. Ростом меньше, чем можно было представить. Уже немолодой… что-то такое хрупкое, почти болезненное чувствуется в его фигуре, когда он идет ко мне по ковру, протягивая руку для приветствия. Лицо избороздили морщины, которые на экране телевизора не видны. Но глаза все еще живые, даже озорные, а волосы просто великолепные, на удивление густые, с глянцевым блеском, как мех морского котика. Фарли Дайнс собственной персоной стоит прямо передо мной в ореоле своей славы, не менее знаменитый, чем любая кинозвезда или лидер мировой державы. Это слава настоящая, подлинная: слава, сияющая с обложки журнала «Тайм». Твое имя знают в России, в Китае, в Ираке. Даже моя бабушка кое-что про тебя слышала. Не исключено, что ты пытался соблазнить и ее.

— Привет, меня зовут Фарли. — Этакая располагающая ложная скромность. И этот голос, незабываемая смесь меда и гвоздей.

— Рад с вами познакомиться. Я как раз восхищался вашим Констеблем.

— Да, это вид из задней части этого сада. Таш хочет, чтобы я убрал ее отсюда. Говорит, не гармонирует с китайскими вазами. — Таш. Наташа. Молодая жена. — Но это чушь собачья, верно?

— О да, я с вами совершенно согласен… — отзываюсь я с видом специалиста, с которыми звезды рока только и делают, что консультируются по таким вопросам. — Мне кажется, она здесь… смотрится просто удивительно. — О-па! Тон взят неверно. Слишком уж я расстилаюсь, да еще фамильярничаю. Вбиваю клин между счастливыми мужем и женой. Мог бы сказать «смотрится вполне мило». Ну, в крайнем случае «прекрасно». Фарли Дайнс садится на диван и жестом приглашает меня сделать то же самое.

— Итак, «Разминка перед смертью». Расскажите поподробней.

Я рассказываю. Про то, что тема смерти на телевидении почти никогда не обсуждается. Что мы собираемся сделать это разумно и обстоятельно; что те, кто может рассказать что-то интересное, получат достаточно времени, чтобы высказаться, выслушать мнения других и, может быть, даже изменить свою точку зрения. Никакой политики, никакой пустой болтовни, словесных трюкачеств и умствований, в целом довольно старомодный подход. Похоже, Фарли заинтересовался. Вплывает Николь с подносом, на котором стоят две крошечные чашечки и японский чайничек с чаем. Как ей удается поставить все это на низенький кофейный столик, не повредив себе внутренние органы, — для меня тайна за семью печатями.

— Спасибо, девочка, — говорит Фарли Дайнс. Я стараюсь не смотреть, как Николь выпрямляется и уходит, хотя держу пари, что слышу, как скрипит ткань ее тугих джинсов, когда она идет по ковру и исчезает за дверью. Рок-звезда без всяких церемоний собственноручно разливает чай. Руки выглядят старше, чем он сам. Руки немолодого мужчины, которые щупали тысячи молоденьких курочек.

— Буду с вами откровенным, Майкл, — говорит он. — Всем известно, что я человек разносторонних интересов. Сейчас вот меня занимает проблема… умирания. Вы, например, можете представить себе что-нибудь более абсурдное? Лично я — не могу. Как это так, весь мир продолжает жить, а тебя больше нет, ты ни в чем больше не участвуешь!! Меня… оскорбляет эта мысль. — Фарли Дайнс и вправду выглядит каким-то раздраженным… да, что и говорить, стареющая звезда — сколько ему сейчас, пятьдесят пять? — сидит передо мной в своем прекрасном английском доме… в белой шелковой рубашке без воротника, темно-синем бархатном жилете и светлых вельветовых брюках, прихлебывая японский чай из маленькой чашечки. — Это как раз тема моего нового альбома. Жизнь не имеет ничего общего с приготовлением к смерти. Вы курите? — он кладет на столик открытую серебряную коробку и прикуривает. Судя по запаху, «Мальборо».