— «Санди таймс» почему-то нет, — говорит Хилари на следующее утро, возвращаясь в спальню с «Обсервером». Комнату заполняет аппетитный густой запах поджаренного хлеба.
Я зарываюсь под пуховое одеяло и делаю вид, что сплю, притворяюсь, что у меня нет никакого похмелья. Для меня сейчас открыть глаза — острый нож: я прекрасно знаю, что стоит их открыть, как начнется новый день, а это двадцать четыре часа, которые мне снова надо провести в компании этой решительной и на все готовой женщины, которой, если честно, следовало бы быть моей сестрой. Надо же, до чего дошел: я уже думаю о Хилари как о надоедливой младшей сестренке, с которой, однако, сплю. Но поскольку я твердо знаю, что я у родителей единственный ребенок, то кровосмесительной эту мысль, конечно, назвать нельзя.
— Все этот глупый мальчишка-почтальон, — говорит она, проскальзывая обратно в постель. Пауза. Раз. Два. Три. Что ж, подождем.
— Ты должен сказать, чтобы это вычли из счета.
Хруст. Это ее безукоризненно белые зубки вонзаются в то, что она называет завтраком, и жуют; потом до меня доносится звук, который сообщает мне, что она глотает, и наконец я слышу, как Хилари Блюм расправляет широченные паруса Самой Старой Британской Газеты навстречу тревожному штилю Воскресного Лондонского Утра.
Молчание. Мне кажется, что я явственно слышу скрип возвратно-поступательного движения ее огромных синих глаз, со стуком пролагающих себе путь по стыкам фраз, составляющих печатные колонки. Я отчетливо представляю себе этот слегка нахмуренный лобик: весь ее интеллект сейчас сконцентрировался как раз между сдвинутых бровей. Если текст попадается особенно сложный — скажем, про многомудрых неплательщиков налогов или про ситуацию в Косово, — безнадежно серый свет лондонского утра может украситься ярко-розовым пятнышком: так выглядит кончик ее язычка, который высовывается, чтобы поддержать ее усердие. И тут я делаю нечто совсем непростительное. Просто ни в какие ворота. Я пукаю. Да так, что, будь здесь окна, стекла в них задрожали бы, а то и разлетелись бы на мелкие кусочки.
— Ма-а-айкл!
Мое имя она протягивает так, что в этом возгласе слышится и издевка, и раздражение, и еще много всего, что компактно укладывается в одно слово: «ничтожество»; затем, естественно, следует вялый удар ногой под одеялом. Но я-то знаю: хоть она и виду не подает, ее все же забавляет этот эпизод; более того, ей даже приятно, что я веду себя с ней так фамильярно, что, нисколько не смущаясь, я демонстрирую перед ней свою грубую мужскую сущность, или, другими словами, нашу с ней близость — да, нам с ней удобно делать друг перед другом буквально все. Уж я-то знаю, что такое настоящая близость и что в этом случае уместно, а что нет. Хилари Блюм в любой момент готова превратиться для меня не то что в любимое старое кресло, но в целый мебельный магазин, только выбирай, черт подери.
Что и говорить, Хилари удивительное существо: верное и преданное до слепоты (а это порой раздражает), заботливое до сентиментальности, перетекающей в слащавость (это уже очень раздражает) и почти всегда жизнерадостное и веселое (а вот это может вывести из себя, а порой и довести до бешенства). И при всем при том она, как ни странно, далеко не глупа. Например, она читает куда больше умных книг, чем я (много ли найдется на свете людей, способных осилить, скажем, такую книгу, как «Краткая история времени», а?); она умеет вполне сносно говорить так, чтобы ее понимали, на французском, немецком, итальянском и испанском языках.
