Водка + мартини - [2]

Моим друзьям и знакомым, наверное, надоело, что я то и дело хвастаюсь, мол, подружка моя не хухры-мухры, говорит на пяти языках… правда, ни на одном из них, увы, не способна ответить «нет». Нас видят вместе вот уже много лет… с перерывами. У меня такое чувство, что она всегда была рядом, а ведь в сущности это так и есть, поскольку мы знаем друг друга с детства. И если б она не была такой… как бы это поточнее выразиться… в общем, «злодолбучей» — другого слова тут не придумаешь, — уверен, все бы у нас давным-давно развалилось. Что она находит во мне, лучше спросить у нее самой.

Блуждая таинственными и непостижимыми путями Великого Похмелья (из удивительных областей чистого просветления тебя то и дело бросает чуть ли не в преисподнюю, где кругом мрак и впереди один только мрак) я ловлю себя на том, что нахожусь в каком-то ленивом и рефлекторном состоянии медитации на тему обоняния, запахов. Помню, однажды я сидел на какой-то лекции по психологии, и лектор заявил, что обоняние — одно из древнейших человеческих чувств. Образ, вызванный запахом, возникает в нашем сознании непосредственно, без всякого вмешательства мысли. Скажем, зрение и слух совсем другое дело: когда мы слышим громкий «трах-тарарах», у нас в голове возникает образ, например, грома и молнии или бомбы; попавшее в поле нашего зрения пятно, которое стремительно движется в глубине парка, неожиданно выскакивает у нас в сознании в виде образа собаки или белки. Но если в ноздри твои вдруг попадает какой-нибудь запах, то просто думаешь: «Чем это тут, черт побери, воняет?»

И вот именно эти слова нежданно-негаданно всплыли в моем сознании, как только до меня дошло, что тут, черт меня побери, действительно чем-то воняет… и, минутку… ну да, воняет еще гуще и все сильней. Запах мощный, запах отвратительный и ужасный, поистине зловещий запах — он куда более мерзок, чем тот, который произвел я сам; и было бы не слишком большим преувеличением назвать эту вонь жутким зловонием. Этакое пованивание склепа, битком набитого трупами. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы меня осенило: это может быть только она. На мою газовую атаку она ответила своей, бесшумной, но от этого не менее решительной и, я бы сказал, суровой и беспощадной, и если б свою струю она пустила на вражеские окопы, я думаю, все нацисты на свете тут же попадали бы замертво, умоляюще воздев лапки к небесам.

Я немедленно выныриваю из-под одеяла.

— О боже, как это мерзко.

Хилари не отрываясь смотрит в газету, лицо ее бесстрастно — она всегда была хорошей актрисой. На ней одна из моих рубашек, а вокруг рта налипли крошки поджаренного хлебца.

— Как головка? — спрашивает она, делая вид, что внимательно читает. — Может, таблеточку нурофена? — Она наклоняется, подбирает с пола пузырек с пилюлями и трясет им гораздо громче, чем это необходимо.

Не помню, кто мне сказал, что покойный Кингсли Эмис, царство ему небесное, считал лучшим средством от похмелья любовные игры? Думаю, за свою недолгую жизнь я перепробовал все, что можно. Клин клином или, как говорили древние, подобное подобным (дерзко, рискованно и чревато). Пресловутая сауна может помочь, а может, черт возьми, и совсем наоборот. Укрепляющая прогулка, «для моциона», «чтобы подышать свежим воздухом», опасна для жизни. Секс, скажу я, довольно странное средство. Определенно существуют некие факторы, которые сближают секс и похмелье, похмелье и секс. С эволюционной точки зрения и то и другое каким-то образом имеет отношение к «старичку мозгу», к так называемой высшей умственной деятельности и ее проявлениям — это лишь в случае, когда похмелье слегка сбито и голова поставлена на место хорошей выпивкой накануне вечером. В ярости секса, брошенного на сопровождающие всякое похмелье чувство вины и тупость сознания, есть-таки позитивное начало. А может, это, наоборот, ощущение близости смерти, желание смерти — ведь оргазм, как говорят французы, и есть le petit mort, маленькая смерть.

Я наконец вспоминаю, кто говорил мне об этом. Конечно, она, кто же еще, вычитала в каком-то журнале. Я выхватываю у нее газету, отшвыриваю ее в сторону и залезаю на свою миленькую подружку.

— Доброе утро, мисс Блюм.

Хилари пристально смотрит мне в лицо тем слегка бессмысленным, туповатым взглядом, который — это хорошо знает всякая умная женщина — так нравится мужчинам. Волосы ее в полном беспорядке… она выскальзывает из моей рубашки в красную полоску так изящно, что просто дух захватывает. У меня в голове начинает крутиться кино, и я вижу, как в высокий стакан медленно льется холодная водка. На ее же лице неторопливо расцветает похотливая улыбка. Острый ноготь вонзается мне в спину. Еще мгновение — и ее язык оказывается у меня во рту. Блестящая статья про Грега Дайка в «Обсервере», очевидно, потрясла ее не настолько, можно ее на время и позабыть. И последняя мысль в моей бедной голове, которая судорожно попыталась облечь себя в словесную форму, оказалась, как это ни странно, еще одним умозаключением незабвенного Кингсли Эмиса: он однажды признался, что был вне себя от радости, когда вдруг обнаружил, что наконец окончательно утратил всякое сексуальное желание: по его словам, все эти долгие годы он чувствовал себя так, будто был железной цепью прикован к бешеной собаке.