Водка + мартини - [5]

— Когда ты наконец упорядочишь с ней отношения? Она стала бы приличной женщиной, — занудно ворчит Маус, причем лет пятнадцать уже то же самое можно сказать про него самого. — Чертовски хорошая девка твоя Хилари. Лучше нее у тебя никого не было.

Маус знаком со всеми моими подружками. Мне повезло, что я знаю его с самого детства. Его настоящее имя — Эрик Хамфри, но из-за торчащих ушей и писклявого голоса детская кличка прилипла к нему считай что навсегда. Даже Клодия порой зовет его Маусом. Вот он делает долгую и глубокую затяжку. Есть все-таки нечто дьявольски волнующее в той естественности, с какой мой старый школьный друг обращается с табаком. В идеальном порядке его движений, в той едва заметной порочности, с которой искривляются его губы, когда он затягивается, в том, как он с видом опытного, заядлого курильщика пускает дым в потолок. Сейчас я готов вдыхать этот сладостный дым прямо у него изо рта. Хотя нет, не стану.

В нашей школьной компании Маус никогда не был самой яркой фигурой; зато он был самый правильный. Просто классический Примерный Паренек. Нисколько не сомневаюсь, что он и капли удовольствия не получил ни от одной сигареты из тех четырех, которые он выкурил тут передо мной, когда мы закончили ланч.

— Почему ты так много куришь? — спрашиваю я как можно небрежнее.

— Ничего не могу поделать, — отвечает он. — Тут я человек пропащий.

И он смеется. Да еще так заразительно, шлепая себя ладонями по коленкам, что удержаться и не рассмеяться с ним вместе просто невозможно.

Да, вот такой он и есть, мой друг Маус. Что бы ни свалилось на него в жизни: курение, Клодия, близнецы, — он принимает судьбу как есть и не ропщет. Вот он снова подносит сигарету к губам и сужает глаза, будто сейчас ему будет больно. Горящий кончик сигареты раскаляется докрасна. У меня в голове бьется одна только мысль: Предложи мне сигарету. Ну одну сигареточку. Но прямо сейчас. Ну, давай же. Не заставляй меня просить. Дай мне эту дерьмовую сигаретину и убирайся в задницу! Маус выпускает дым куда-то в сторону, но я успеваю немножко поймать, молча глотаю его, так сказать, курю «пассивно». О, этот аромат. Яркий, ни с чем не сравнимый аромат «Мальборо». Аромат, в котором есть своя особая резкость, своя особенная изюминка, этакая нотка, этакий легкий удар в гортани, что говорит об особом качестве затяжки, каждой затяжки, несущей с собой, ей-богу, потрясающее удовольствие. Любители «Мальборо» всегда слегка морщатся перед тем, как затянуться. Поистине любовь для них — это страдание.

ДА ДАЙ ЖЕ ТЫ МНЕ ЭТУ ЧЕРТОВУ СИГАРЕТУ, КОЗЕЛ!!!

Всякому известно, что бывают такие мысли в голове, про которые нельзя сказать, хорошие они или плохие, там не отделяется одно от другого. Одна из таких мыслей пришла мне теперь в голову: ведь Оливия курила «Мальборо». Хорошая это мысль потому, что, пока я думаю об Оливии, я забываю про сигареты. Я вижу ее на моем длинном желтом диване, она только что приняла ванну: у нее влажные светлые расчесанные волосы. На ней ничего, кроме большого белого полотенца и очков. Мы бы с ней вместе смотрели телевизор. Нет, это она бы смотрела телевизор. А я бы смотрел на нее. Как бы она стала прикуривать «Мальборо», не отрывая глаз от экрана, поглощенная тем, что там происходит. Как бы она положила руку на валик дивана, откинула назад голову, встряхнула волосами и пустила струю дыма прямо в лицо Тревору Макдоналду. Как бы она наклонилась вперед, ровно настолько, чтобы достать до пепельницы и сбросить туда пепел. Как бы она позволила мне медленно снять с нее очки — Боже мой, как ты красива, наша любимая шутка, — и как было бы исключительно порнографично обнимать и целовать эту красивую молодую женщину, чье свежее взволнованное дыхание несло в себе легкий запах табака. (Дурацкие слова о том, что якобы целовать женщину, которая курит, все равно что целовать пепельницу, никогда не вызывали во мне доверия. Ведь пепельницы грязные, разве не так?)

Я просто обожал, когда в такие вечера — сколько их было? двадцать? тридцать? — этот невероятно сложный мир распадался для меня на четыре простых элемента: сигарету, очки, полотенце и Оливию. Я обожал, когда она бывала в настроении и эти элементы можно было отбросить один за другим — кроме одного, последнего.

А дурная эта мысль потому, что, согласно моему списку, мне вообще не полагается всего этого, а уж тем более мечтать об Оливии. Однако и тут есть своя положительная сторона: уже четыре часа, а я только сейчас впервые за сегодняшний день подумал о ней. В некотором роде рекорд.

Глядя из окна, я вижу, как Хилари играет в пятнашки с близнецами Мауса. Они визжат всякий раз, когда ей не удается поймать их. Если бы у нас все получилось, вписалась бы Оливия так же легко и свободно в подобный сценарий? Я пытаюсь представить ее себе в этом саду: вот она полулежит на боку в своем васильковом летнем платье, с этой загадочно-жутковатой полуулыбкой на лице — мол, угадай, вместе с тобой я смеюсь или над тобой? — но в целом выражения лица ее совсем не видно из-за того, что на стеклах ее очков пляшет солнечный луч. Похоже, мне нравятся женщины, в которых есть какая-то тайна, а Оливия была классической загадкой для Шерлока Холмса, для разгадки которой ему бы понадобилось не менее трех трубок. Что таилось за этой спокойной, гладкой наружностью? Уж не думаю, что такой же спокойный, безмятежный внутренний мир. Целых три месяца, которые прошли как в лихорадке, я пытался выяснить это, но даже не приблизился к разгадке. Когда она бросила меня, Хилари, естественно, забрала меня обратно, не прошло и двадцати четырех часов.